Серебряный город мечты

Ничего не изменилось.

Дурак ты, в самом деле, Вахницкий.

И по стене рядом с дверью, разбивая костяшки, я врезаю от души, дышу, чтобы успокоиться, не сорваться и Север не высказаться. Не поругаться, потому что нет у нас повода для ссоры, и злиться я не должен.

Мы… мы же друзья, соседи.

И все глупости забыты.

Не в счёт.

Ей могут дарить цветы, она может общаться с пижонистыми индюками и рассказывать им то, что заблагорассудится, поэтому чёртов букет я всё же заношу. Несу, зовя Айта, на кухню, в которой ваза, кажется, таскалась, мешалась, а потому запомнилась.

Только вместо вазы я нахожу Север.

Она спит, положив голову на вытянутую руку, за столом. Сидит, забравшись на стул с ногами, и, как можно спать в подобном положении, мне никогда не постичь, но она вот спит, не падает даже. Только задирается футболка, которую у меня она незаметно отжала, одолжила, пока сушила свои вещи, на пару часов.

Оставила насовсем.

И Айт верным стражем у её стула возлежит, стережет. Он, поднимая с лап голову и даже не вставая на встречу, когда я вхожу, смотрит укоряюще, выговаривает одними глазами за шум, что Север потревожить может.

Разбудит.

— Предатель, — я выговариваю беззвучно.

Выдыхаю, ибо злость, сжавшая сердце, при виде их отпускает.

Почти пропадает желание букет выкинуть, и на второй стол я его кладу. Подхожу к Север, чтобы исчерканные её почерком листы бумаги рассмотреть, увидеть раскрытые где-то на середине записи Альжбеты, открытые словари, смятые бумажки, лупу.

Карандаши.

Которые Север больше втыкала в волосы, чем что-то ими писала. Подчёркивала в дневнике Альжбеты, который за все эти дни мы так разобрать и не смогли. Не сошлись, споря до хрипоты и хлопанья дверей, даже во мнении, на каком языке они написаны. Нашли только, что и пан Герберт перевести пару записей не смог, пропустил.

И поступить также нельзя.

Не складывается картина без этих страниц, упускается что-то важное. Не понимается, чем история завершилась, поскольку к концу нечитаемых записей становится всё больше, будто, пугаясь с каждым днём все больше и больше, на другой язык Альжбета переходила.

Прятала.

Пря… я, замирая, повторяю мысленно, провожу задумчиво по открытой странице. Прятать, скрывать, утаивать.

Шифровать.

Что если записи … она шифровала?

Шифры ведь дело такое, популярное.

Мать его…

Ибо если так, то до скончания века можно подбирать ключи и гадать. Но… стоит попробовать, взглянуть на записи под таким, зашифрованным, углом, вспомнить криптоанализ и частотный анализ, которым с Ником мы когда-то увлекались.

Разбирались.

Поэтому эпистолярной загадкой голову на всю ночь я себе займу, попытаюсь подобрать, взломать, если прав, шифр.

Только чуть позже.

После Север…

Около которой приседаю, смотрю, и острой коленки я осторожно касаюсь. Дотрагиваюсь до почти невидимых белесых шрамов, что от бурного детства остались, и когда-то, гордо показывая, она ими хвасталась. Мы мерились, считая у кого больше, круче получен, и, вспоминая это, я невольно улыбаюсь. Провожу невесомо по коже, а после на руки её беру, несу спать по-человечески в спальню.

И на Айта, что обеспокоенно вскидывается, я шикаю, не даю гавкнуть.

Она и так хмурится во сне.

А я почти спотыкаюсь, останавливаюсь на лестнице, когда Север выдыхает сонно и едва слышно, но, чтоб её, понятно.

И потому оглушительно.

— Димыч…

[1] Мэр города.

[2] Bueno (исп.) — Хорошо.

Глава 36

Апрель, 18

Кутна-Гора, Чехия

Квета

Мне снятся буквы.

Завитушки к ним, изогнутым и ярко-чёрным.

Поблекшим.

Почти невидимым и словно затёртым.

Мне снятся разные буквы.

Пузатые и округлые, они выведены размашисто, под хорошее настроение, что на потемневшие от времени страницы вот так прорывалось. Узкие и мелкие, воткнутые старательно, вмещённые, дабы по детской привычке не переносить, в одну строчку.

Резкие.

И прыгающие, когда волнение хлёстко било по нервам, по тонким пальцам, что дрожали, но слова, сплетая злосчастные буквы, всё одно выводили. Рассказывали о важном, но мне непонятном, ибо и во сне прочитать, сколько не силюсь, я не могу.

Я только гуляю между буквами.

Старыми страницами, что чернеть, медленно тлея, вдруг начинают, превращаются в пепел. Он же летит. Опускается серыми хлопьями на щербатую брусчатку огромной площади, что каменными стенами окружена.

Темна.

Полыхает лишь в самом центре костёр, и пепел, по которому я иду босиком, как раз от него. Он подхватывается вместе с ярко-огненными искрами пронизывающим ветром, разносится по площади и узким улицам.

Оседает на волосах, что длинны и неподобающе распущены.

Что не мои, а… Альжбеты.

Она ступает босыми и грязными ногами, бредет, спотыкаясь и гремя тяжелыми кандалами, по мёрзлым и неровным булыжникам, что кровью от ран мараются. Впрочем, это не замечается, и смотрит она-я на застывшего возле огня праведного человека.

Чёрного человека.

Он ждет её.

И плащ в редкий раз лица не скрывает, только во тьме безлунной ночи рассмотреть его не удается. Сливаются черты, видится лишь улыбка, что ангела смерти достойна. Она пугает до неизведанной, высшей, степени, и страшную тишину её-мой крик разрывает.

Вырывает из сна, и просыпаюсь я враз.

В своей комнате.

Что ослепительным и жарким светом залита. Кружится безмятежно невесомая пыль в лучах того солнца, что бывает только ранним утром, в тот рассветный час, когда Ра, победив Апопа, своё путешествие по небосводу начинает.

Поднимается огненный шар над горизонтом.

А я, прикрывая рукой глаза, сажусь в кровати, выпутываюсь из одеяла, щурюсь. Думаю потерянно, что утро уже, наступило вот внезапно и ярко.

И спальня, в которую вчера я не поднималась.

Не ложилась спать.

Я… я сидела внизу, на кухне, коя вместо кабинета нами незаметно использоваться стала. Мы стащили туда книги и словари по латыни, старонемецкому и чешскому, пробовали перевести и так, и сяк. Искали похожие закорючки в уже прочитанных записях, чтобы сличить, понять, какой буквой очередная завитушка быть может.

И отдельно понятые на бумагу мы переносили, восстанавливали слова.

Угадывали.

Предполагали, но, должно быть, неправильно полагали, поскольку выходила… нелепица. И бессчётный тетрадный лист, читая полученную в который раз ерунду, я вчера привычно скомкала, высказала потолку и Айту, что о записях Альжбеты я думаю.