Серебряный город мечты

Темнеет в и без того не светлой башне.

— Вот чёрт, — Дим бросает с досадой, задвигает обратно ящик, и, отряхивая руки, он с колен торопливо поднимается, морщится. — Давай, Север, надо выбираться отсюда, пока дождь не начался.

— И только гремит.

От края до края неба, ибо нам не показалось.

Гроза не почудилась.

Глава 38

Квета

— Кому мы так помешали, Север?

Не мы.

Железный зверь приходил за мной.

Вот только вслух я это не говорю, молчу, переводя его вопрос в риторический. Трогаю потяжелевший от воды нежно-розовый бутон рододендронов, а вечнозеленые листья содрогаются под бьющими каплями дождя.

Надо выбираться из этих кустов.

Добираться до дома.

— Вставай, — Дим добавляет.

Требует после затянувшейся тишины.

И первым он поднимается, протягивает руку, на которую я, не спеша принимать, смотрю. Думаю, что… что состояние аффекта не вечно, проходит, и шевелиться с каждым ударом сердца всё сложнее.

Подкрадывается осознание.

— А если… если он вернётся?

— Выбора нет, Север, — Дим усмехается криво, смотрит понимающе, и ко мне, чтобы, ухватив за локоть, потянуть вверх, он наклоняется, говорит, как с ребёнком маленьким. — Давай, не упрямься… вот так… Тебе же должны были в детстве говорить, что на сырой земле сидеть вредно. И холодно.

И от хлёсткого дождя, продолжающего лить сверху, тоже холодно.

Должно быть.

По всем правилам и законам должно быть холодно, вот только я не чувствую. Я ничего уже не чувствую, и встаю я через силу, пошатываюсь на деревянных ногах, что подгибаются, будто ломаются.

И Дим перехватает.

Удерживает, не давая в и так уже поломанные кусты обратно завалиться, и идти, озираясь по сторонам, он меня заставляет.

Почти тащит на себе.

Я же только переставляю ноги.

Машинально.

Двигаюсь, прижимая к себе рюкзак, по синергии мышц, по заученным с глубокого детства движениям, которые, почти также придерживая, меня делать когда-то учили. И как мы доходим до дома, я пропускаю. Понимаю, что стою в холле в тот момент, когда Айт, заставляя покачнуться, на меня наскакивает.

Тявкает звонко.

— Айт, фу, — Дим прикрикивает, приказывает строго уже мне, разворачивает к лестнице. — Север, брысь в душ. Тебя трясёт.

— Что? — я переспрашиваю тупо.

Смотрю на свои руки, что да, дрожат.

Оказывается.

— Ты сама дойдешь? — он осведомляется терпеливо, придерживает за ошейник поскуливающего Айта, который любовь и радость от нашего возвращения выказать рвётся.

— Дойду, — я киваю.

Иду.

Поднимаюсь, цепляясь за перила, на третий этаж, в ванную, в которую дверь я толкаю, не закрываю. Прохожу, останавливаясь перед раковиной и зеркалом, из которого мокрое чудовище на меня смотрит. И на пол, образовывая большую лужу, с меня капает, скатывается с волос, что склеились, превратились в жгуты, которые к шее противно липнут, как и одежда, которую выжимать можно.

Вместе со мной.

Съезжает с плеча рюкзак, стучит, а я вздрагиваю. Отмираю, переставая разглядывать в отражении разводы грязи на щеке, налившуюся краснотой царапину и потекшую тушь, и воду, выворачивая краны на максимум, я включаю.

Умываюсь, склоняясь над раковиной.

А вода, заставляя шипеть, щиплет.

Думается, что раковину на душ сменить надобно, закрыть дверь и одежду стащить. Встать под горячую, почти сваривающую, воду, чтобы наконец согреться, почувствовать руки и ноги, которые от холода сковало.

Или от страха.

Неверия, когда, вытерев лицо полотенцем, я подбираю рюкзак, вижу отверстие.

Ровное.

И круглое.

Сквозное, как от… пули.

— Север, у тебя из тёплых вещей ничего… — Дим, появляясь на пороге со своей флиской в руках, тормозит, хмурит брови, когда голову к нему я поворачиваю. — Ты…

— Ты спрашивал, о чём орал Любош и что случилось в Нюрнберге, — я говорю тихо, признаюсь, подбирая и вытаскивая слова, что острыми иглами кажутся. — Там, точнее в Эрлангене, за мной тоже ехали. Догоняли. Машина. Меня спас Марек, затолкнул между домами. Мы бежали и петляли по проулкам. Только… только тогда в меня не стреляли.

Рюкзак я поднимаю, показываю дыру, жду. И надеюсь, что он меня разуверит, скажет, что не стреляли.

Не пулевое это отверстие.

Я же могу ошибаться.

Я ведь никогда в жизни не видела пулевых отверстий, чтоб взаправду.

— И утром, тогда, когда я за «Купером» ходила, мне показалось, что за мной кто-то идёт. Чья-то тень на углу улицы, — я бормочу сумбурно, чащу, а рюкзак на пол вновь падает. — Какие-то секунды, я решила, что ошиблась. Нервы. За мной следят, да?

— Не знаю, — Дим отвечает негромко, подходит, и голову к нему, чтобы взглянуть в глаза, приходится поднять. — В Либерце… на меня напали. По голове ударили. Около дома Герберта. Я пришёл в себя в морге.

— Где?

Мой вопрос… падает.

А я моргаю.

Разбираю, что не ослышалась, что правильно поняла. Складываю два и два и то, что мне он не рассказал, а потому в грудь я его ударяю.

Врезаю за молчание, за то, что я не знала.

— Север…

— Ты не сказал.

— Как и ты.

Да.

Один — один, у нас ничья, но… от себя я его отталкиваю. Толкаю как-то неправильно, наоборот, вопреки законам физики, потому что он приближается. Касается щеки, подбородка, который вверх поднимается. Смотрится в глаза, в которые всегда, как в бездну, падается. И уже мои руки на его шее оказываются, переплетаются, и на носках я приподнимаюсь.

Чувствую, как к себе меня прижимают.

Ведут по спине, по оголенной коже, задирая толстовку всё выше, горячими пальцами, что дразнят и позвонки считают.

— Ты — мой ходячий кошмар, Север, — его дыхание обжигает.

Заставляет вздрогнуть.

Не ответить, потому что рот мне закрывают.

Целуют слишком жадно, невозвратно, и рядом с раковиной, на столешницу, подхватывая, меня усаживают. Хмыкают самодовольно, когда ноги я сама развожу, тяну его на себя и руки послушно вверх поднимаю.

Фыркаю, ибо он ругается.

Отшвыривает куда-то толстовку.

Мою.

И можно радоваться мне, что его кофта осталась где-то там, внизу, и он зашёл в одних джинсах, упростил задачу, которая в это мгновение кажется самой трудной в жизни. Нерешаемой, потому что в глазах темнеет от желания.

Пуста голова.

Что только запрокидывается, когда грудь он целует.

Прикусывает.

А я шиплю.

Почти скулю, и чёртов ремень я нетерпеливо дёргаю, веду рукой, которую Дим перехватывает, отводит, бормочет, оставляя дорожку укусов-поцелуев, на ухо: