Сергей Есенин. Биография

В своей “Автобиографии” 1923 года он написал: “…работал с эсерами не как партийный, а как поэт” [378] . Можно было бы заострить эту фразу: в работе с эсерами и в своей революционной деятельности Есенин решал поэтические задачи – и только. Революция была необходима Есенину как поэту для “борьбы за литературную власть” и создания “нужной писательской атмосферы”; “революционность” он использовал как прием; мечту о мужицком царстве – как “предлог”, “мотивировку”.

378

Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 7. Кн. 1. С. 13.

Коллективный сборник “Скифы” (Пг., 1917–1918).

Обложка К. С. Петрова-Водкина

В 1917–1918 годах литературная стратегия Есенина оказалась тесно связана с так называемым “скифством”. Организатором группы “скифов”, стремительно выдвинувшейся на ведущие позиции в литературе пореволюционного времени, был Иванов-Разумник. Именно ему многие приписывали тогда безграничное влияние на Есенина, самому же поэту отводили пассивную роль – ведомого, совращаемого, поющего с чужого голоса. Отчасти это мнение выражено и в мемуарной статье Ходасевича, убежденного в идейной несамостоятельности главной революционной поэмы Есенина: ““Инонию” он писал лишь в смысле некоторых литературных приемов по Библии. По существу же вернее было сказать не “по Библии”, а “по Иванову-Разумнику”” [379] .

379

Ходасевич В. Собр. соч. Т. 4. С. 137.

Гораздо резче высказывался, откликаясь на “скифство” Есенина, один из прежних его опекунов – С. Городецкий (в “Кавказском слове”, Тифлис): “Больно видеть, как на <…> Есенине повторяется судьба <И. С.> Никитина, талант которого также замучили те же петербургские умники. <…> Глазам не веришь, как обработали мальца” [380] . За писательскую судьбу “самородка” тогда всерьез опасались, что выразилось, например, в реплике литератора И. Евдокимова: “…заласкан Ивановым-Разумником…” [381] .

380

Цит. по: Летопись… Т. 2. С. 153.

381

Летопись… Т. 2. С. 151.

Сергей Есенин. Москва. 1918

Действительно, поэт некоторое время мирился с тем, что критик занимает место рулевого. Казалось, ни одного шага Есенин не делал без сопровождения Иванова-Разумника: тот толковал и классифицировал образы есенинских поэм, одни строки затушевывал, а другие, наоборот, подхватывал, превращая в громкие лозунги. Для организатора “скифов” “крестьянский Боян” был важным (но все же не главным) звеном весьма амбициозного проекта. В замысле Иванова-Разумника был не только размах, но и симметрическая стройность. “…Сталкиваются две России, два мира, две революции, – писал критик в статье, опубликованной во втором сборнике “Скифы” (декабрь 1917 года). – <…> Два завета, два мира, две России. Из глубины народной поднялись обе этих России, и пропасть между ними; одна – Россия прошлого, другая – Россия будущего; град Старый и град Новый” [382] . За “Старый мир” цепляется “густая толпа злобящихся”, в том числе и большинство литераторов; “скифы” же радостно приветствуют “Новый мир”. В свою очередь, в “скифских” рядах, по Иванову-Разум-нику, тоже намечалась почти идеальная симметрия. Выступая на вечере поэтов в мае 1918 года, он провозгласил идею группы, творящей идеальный союз интеллигенции и народа: среди принявших революцию “есть такие, которые пришли к нам с вершин – Блок, Белый, и есть такие, которые пришли из низин, как Клюев, Есенин, Орешин” [383] .

382

Цит. по: Летопись… Т. 2. С. 72.

383

Цит. по: Летопись… Т. 2. С. 124.

Итак, по схеме Иванова-Разумни-ка, Есенину отводилось второе место – после Клюева – в колонне, идущей “из низин” навстречу Белому и Блоку; себя же критик видел в роли толмача, посредника между низинами и вершинами. Но у Есенина были свои расчеты.

Прежде всего, революция и “скифство” давали ему возможность успешно бороться с петербургской литературной элитой, тесно связанной с либеральной оппозицией царскому режиму. Уже после Февраля, по словам Г. Иванова, “произошла забавная метаморфоза: всесильная оппозиция, свергнув монархию, превратившись из оппозиции во власть, неожиданно стала бессильной. “Соль земли русской” вдруг потеряла вкус <…> До революции, чтобы “выгнать из литературы” любого “отступника”, достаточно было двух-трех звонков “папы” Милюкова кому следует из редакционного кабинета “Речи”. Дальше машина “общественного мнения” работала уже сама – автоматически и беспощадно. Но на Милюкова-министра и на всех остальных недавних вершителей литературных судеб, превратившихся в сановников “великой, бескровной”, – Есенину, как говорится, было “плевать с высокого дерева”” [384] . Революция нарушила сложившуюся литературную иерархию – для Есенина это был шанс решительного прорыва, выдвижения на первые позиции.

384

Иванов Г. Сочинения. Т. 3. С. 181.

И он перешел в наступление, в полной мере воспользовавшись ресурсами “скифов”. Его стихи атаковали читателей со страниц эсеровских газет, журналов и “скифских” альманахов, звучали со сцены на организованных эсерами литературных вечерах. Свидетельством готовящегося выступления против петербургских литераторов является известное письмо Ширяевцу от 24 июня 1917 года:

Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы. Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина.

Тут о “нравится” говорить не приходится, а приходится натягивать свои подлинней голенища да забродить в их пруд поглубже и мутить, мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это “Ты”. Им все нравится подстриженное. Ровное и чистое, а тут вот возьмешь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить.

Конечно, не будь этой игры, весь успех нашего народнического движенья был бы скучен, и мы, пожалуй, легко бы сошлись с ними. <…>

Да, брат, сближение наше с ними невозможно. Ведь даже самый лучший из них, Белинский, говоря о Кольцове, писал “мы”, “самоучка”, “низший слой” и др., а эти еще дурее.

<…> С ними нужно не сближаться, а обтесывать, как какую-нибудь плоскую доску, и выводить на ней узоры, какие тебе хочется [385] .

385

Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 95–96.

В этом письме, при всем неприятии “литературных генералов”, еще нет речи о том, чтобы бросить им прямой вызов; пока приходится вести окольную “игру”: “мутить” “пруд”, “обтесывать” их, как “доску”, и “выводить на ней узоры”. Но уже слышатся в словах поэта угрозы намеком: пока что он бросает в них лишь свою “вихрастую голову”, но не запылал бы от нее “костер Стеньки Разина”. Куда громче звучат эти угрозы в стихотворении “О Русь, взмахни крылами…”, завершающем цикл “Под отчим кровом” во втором сборнике “Скифов” [386] . Здесь Есенин провозглашает свой новый поэтический манифест – в ответ на клюевские строки из первых “Скифов” (“Оттого в глазах моих просинь…”, 1916). Клюев вводил образ Есенина полемически – в пику петербургским интеллигентам, напуганным пророчествами Мережковского о “грядущем хаме”:

386

Несмотря на то что сам автор в наборном экземпляре “Голубени” помечает свое стихотворение 1916 годом, следует признать верной датировку, предложенную С. И. Субботиным (Субботин С. Есенин и Клюев: К истории творческих взаимоотношений // О Русь, взмахни крылами…: Есенинский сборник. Вып. 1. С. 105) и комментаторами Полного собрания сочинений (Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 521): “О Русь, взмахни крылами…” не могло быть написано раньше лета 1917 года.

Ждали хама, глупца непотребного,В спинжаке, с кулаками в арбуз, —Даль повыслала отрока вербногоС голоском слаще девичьих бус.Он поведал про сумерки карие,Про стога, про отжиночный сноп;Зашипели газеты: “Татария!И Есенин – поэт-юдофоб!”О бездушное книжное мелево,Ворон ты, я же тундровый гусь!Осеняет Словесное деревоИзбяную, дремучую Русь!

В есенинском же стихотворении “маска” поэта неожиданно оказывается гораздо ближе к физиономии “грядущего хама”, чем к лику сладкого “отрока вербного”. Конечно, в образе, представленном Есениным, нет той карикатурности, что в клюевском стихотворении, зато есть нечто гораздо более пугающее, чем “кулаки в арбуз”. Лирический герой дан – по контрасту к смиренному Клюеву – воинственным, таящим угрозу:

Монашьи мудр и ласков,Он весь в резьбе молвы,И тихо сходит пасхаС бескудрой головы.А там, за взгорьем смолым,Иду, тропу тая,Кудрявый и веселый,Такой разбойный я.Долга, крута дорога,Несчетны склоны гор;Но даже с тайной БогаВеду я тайно спор.Сшибаю камнем месяцИ на немую дрожьБросаю, в небо свесясь,Из голенища нож.

Разумеется, направление этих боевых действий было исключительно литературным, но зато готовились они всерьез. Камень “разбойного” поэта нацелился не столько на месяц, а нож – не столько в небо, сколько в петербургских литераторов, монополизировавших месяц, небо и “тайну Бога”. За символами стоят имена, которые Есенин должен “сшибить” – чтобы заместить “иными именами”:

Сокройся, сгинь ты, племяСмердящих снов и дум!На каменное темяНесем мы звездный шум.Довольно гнить и ноять,И славить взлетом гнусь —Уж смыла, стерла деготьВоспрянувшая Русь.Уж повела крыламиЕе немая крепь!С иными именамиВстает иная степь.

Стоит обратить внимание на резкое расхождение стратегического плана Есенина с симметрическими построениями Иванова-Разумника: в “иной степи” не находится места ни Белому, ни Блоку, да и Клюев оставлен в прошлом, рядом с его “старшим братом” Кольцовым. По Есенину, с него самого, третьего по счету, и должен начаться новый мир “скифов” и “воспрянувшей Руси”, остальные же пойдут за ним:

За мной незримым роемИдет кольцо других,И далеко по селамЗвенит их бойкий стих.