Сергей Есенин. Биография

Плачь и рыдай, Московия!Новый пришел Индикоплов.Все молитвы в твоем часослове яПроклюю моим клювом слов.

И наконец, “Инония”, отказавшись от источаемого псалтырью “нестерпимого блеска”, указывает на новый источник света:

Уведу мой народ от упования,Дам ему веру и мощь,Чтобы плугом он в зори ранниеРаспахивал с солнцем нощь.Чтобы поле его словесноеВыращало ульями злак,Чтобы зерна под крышей небесноюОзлащали, как пчелы, мрак.

Атака Есенина была направлена не только против Клюева, это была попытка смещения “старших” в лагере победителей. Есенин больше не мог мириться со вторыми ролями. Тем более его взбесили настойчивые указания на первенство Клюева в статьях Белого и Иванова-Разумника, опубликованных во вторых “Скифах” – почти одновременно с “Елушкой-се-стрицей”. “Клюев – первый народный поэт наш, первый, открывающий нам подлинные глубины духа народного; <…> стихотворение <Клюева> “Песнь Солнценосца” по глубине захвата далеко превосходит все написанное до сих пор о русской революции”, – пишет Иванов-Разумник [403] . Андрей Белый подхватывает: “И если народный поэт говорит от лица ему вскрывшейся Правды Народной, то прекрасен Народ, приподнявший огромную правду о Солнце над миром – в час грома…” [404] . Ответ Есенина Иванову-Разумнику:

403

Скифы: Сб. 2. Пг., 1918. С. 2.

404

Там же. С. 10.

Уж очень мне понравилась, с прибавлением не, клюевская “Песнь Солнценосца” и хвалебные оды ей с бездарной “Красной песней”.

Штемпель Ваш “первый глубинный народный поэт”, который Вы приложили к Клюеву из достижений его “Песнь Солнценосца”, обязывает меня не появляться в третьих “Скифах”. Ибо то, что вы сочли с Андреем Белым за верх совершенства, я счел только за мышиный писк? [405] .

Младший поэт ревниво ловит каждое слово Белого и Иванова-Разумника, в каждой невинной обмолвке видит окрик старших: знай свое место! В частности, Есенин дает понять, что от него не укрылась подоплека логической связки из статьи Иванова-Разумника “Две России” (“и другой поэт <Есенин> созвучно первому <Клюеву> повторяет…” [406] ). Автор “Инонии” так точно угадывает оценку своего творчества “скифским” критиком, как будто читал одно из писем Иванова-Разумника Белому: “Растет мальчик (и откуда что берется); пройдя через большие страдания, быть может, и до Клюева дорастет” [407] . В своем письме Есенин с яростью оспаривает значение Клюева, с пояснением: “Говорю Вам это не из ущемления “первенством” Солнценосца и моим “созвучно вторит”…” [408] Но гораздо труднее поверить этой оговорке, чем той гиперболе, с которой начинается “Инония”. Это гипербола самого себя:

405

Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 99.

406

Скифы: Сб. 2. С. 233.

407

Андрей Белый и Иванов-Разумник: Переписка. С. 138.

408

Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 100.

Не устрашуся гибели,Ни копий, ни стрел дождей, —Так говорит по БиблииПророк Есенин Сергей.

Не “мы… подходим”, а “я пришел”, настало не “наше время”, а “мое” – вот под каким знаменем отныне ведет Есенин свою литературную борьбу.

Александр Блок. 1907

Стараниями Иванова-Разумника, замечательного дипломата, в стане “скифов” был восстановлен мир. Но это была только видимость мира – скорее уж тактическое перемирие: до поры до времени Есенину было просто невыгодно рвать отношения с Ивановым-Разумником. Но после левоэсеровского мятежа и закрытия контролируемых левыми эсерами изданий (начало июля 1918 года) поэта уже ничто не связывало со “скифами”.

Для старших “скифов” июльские события были той чертой, за которой наступило разочарование и отрезвление. “…Я одичал и не чувствую политики окончательно”, – записывает в дневнике Блок [409] . “Я сейчас, как улитка, спрятался в свою скорлупу”, – пишет в августе 1918 года Иванову-Разумнику Андрей Белый, а позже вспоминает о том времени: “Впервые сериозный перелом от розовой романтики в отношении к революции, к исканию чисто реалистического самоопределения в ней <…> пишу Рейснеру письмо с отказом от профессуры в Социалистической Академии; перестал писать в газетах” [410] . Для Есенина же, напротив, это было радостное время отрыва и взлета: благодаря “скифам” он получил ускорение (и в творчестве, и в литературной карьере), пора было устремиться дальше, к очередным рубежам, но уже без “скифов”.

409

Записные книжки Ал. Блока / Под ред. и с примеч. П. Н. Медведева. М., 1930. С. 200.

410

Андрей Белый и Иванов-Разумник: Переписка. С. 162.

Цель Есенина – стать не "одним из”, а первым. Поэтому Блок и Белый для него не столько наставники, сколько соперники."…Мы еще и Блоку, и Белому загнем салазки!” – в этих словах, адресованных крестьянскому поэту П. Орешину в 1917 году, еще чувствуется ставка на мужицкую "купницу” [411] . В 1918 году Есенин начнет состязаться с учителями уже на свой страх и риск, ревниво прикидывая, обошел ли он, например, Блока или еще нет. По воспоминаниям В. Чернявского, "с Блоком в то время <ноябрь 1917 – март 1918 > было у < Есенина > внутреннее расхождение <…> В холоде, который он почувствовал к Блоку и в Блоке, замешалась, думается мне, прямая ревность к праву на голос "первого русского поэта” в период Октября, а в "скифской” плеяде таковым был именно Блок. Ни "Скифы”, ни "Двенадцать”, казалось, не тронули Сергея” [412] .

411

Есенин в восп. совр. Т. 1. С. 265.

412

Там же. С. 221.

Иванов-Разумник. 1910-е

"Тягой, стремлением, гонкой к славе, к званию "первого русского поэта”, к "догнать и перегнать”, к перескочить и переплюнуть, были одержимы многие поэты того времени, – считает Ю. Анненков. – <…> Как-то я спросил Есенина, на какого черта нужен ему этот сомнительный чемпионат?

– По традиции, – ответил Есенин, – читал у Пушкина "Я памятник воздвиг себе нерукотворный”?” [413]

413

Анненков Ю. Сергей Есенин // Анненков Ю. Дневник моих встреч… Т. 1. С. 148.

Следовательно, вовсе не примитивным инстинктом самосохранения объяснялись неожиданные политические зигзаги в карьере Есенина, а высоким стремлением к литературному рекорду. Поэту было мало успеха, мало было даже славы – в качестве приза в поэтическом "чемпионате” ему непременно нужен был "памятник нерукотворный” – на века.

4

Современники Есенина в один голос говорят о радостной устремленности вдаль, бурном воодушевлении Есенина в 1917–1918 годах. Одним только желанием “перескочить и переплюнуть” этого не объяснить, необходима еще и вера. Но верил Есенин не в мужицкое царство (это был лишь “предлог для создания приема”), а в “воскрешение слова”. Вот что заставляло Есенина рваться не только к первенству, но и к поэтическому совершенству.

Продолжим прерванную ранее цитату из гневного письма Есенина к Иванову-Разумнику: “Говорю Вам это не из ущемления “первенством” Солнценосца и моим “созвучно вторит”, а из истинной обиды за Слово, которое не золотится, а проклевывается из сердца самого себя птенцом…” [414] . Поэт в данном случае не лжет и не играет: за “слово” он действительно обижается не меньше, чем за свою репутацию.

Вспоминая разговоры Есенина в ту эпоху, И. Эренбург замечал: “В отличие от Клюева, он менял роли; говорил то об индоклаве [415] , то о динамичности образа, то о скифстве; но не играть не мог (или не хотел)” [416] . В одном мемуарист был все же не прав: о скифстве говорил игрок, но о “динамичности образа” – уже фанатик. Прославляя революцию, поэт на самом деле прославлял “динамичность образа”; обещая перевернуть мир, он на самом деле обещал “сдвинуть”, “остранить” и тем самым “воскресить” слово. Даже мечты о народном счастье упираются в слово:

414

Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 100.

415

Очевидно, речь здесь идет об александрийском монахе VI в., авторе книги “Христианская топография” Косме Индикоплове.

416

Эренбург И. Люди, годы, жизнь: Книга первая и вторая. М., 1961. С. 579.

Чтобы поле его словесноеВыращало ульями злак…

Настоящее слово “не золотится”, как клюевское, “а проклевывается из сердца самого себя птенцом”, – настаивает Есенин; подобные метафоры вновь и вновь возникают в стихах, статьях, устных высказываниях поэта. В этих метафорах чувствуется особое напряжение: автор “Инонии” всеми силами борется за “динамический образ”, “проклевывающийся”, “перерастающий себя”, преодолевая застывшее (“золотящееся”) слово [417] .

417

Интересно, что сходными образами, взятыми из Евангелия, воспользовался в своем ключевом стихотворении 1917 года “Путем зерна” еще один поэт, наконец нашедший себя, – Владислав Ходасевич: Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

В очень важном для Есенина трактате “Ключи Марии”, написанном осенью 1918 года, он описывает русский орнамент и борется с орнамен-тальностью в поэзии. По Есенину, каждый элемент в русском орнаменте, каждая вещь в крестьянском обиходе есть знак устремления вдаль: “Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека” [418] . Обнаруживая “динамику” даже в узоре, Есенин тем сильнее порицает застывший узор в поэзии. Так поэт отталкивается не только от “изографа” [419] Клюева, но и от собственной старой поэтики – узорчатой, орнаментальной.

418

Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 5. С. 191.

419

“Только изограф, но не открыватель” (Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 100).