Сэсэг

Мальчик серьезно кивнул, спрыгнул с коленки Жаргала и пошел к холодильнику.

– Как же так получается, что у тебя дела лучше всех, ведь ты только что сказал, что лучше всех дела у твоей мамы?
– Жаргал улыбался и хитро смотрел на племянника, ожидая, как будет выкручиваться этот смышленый малыш.

– А вот так, - и мальчик повторил любимый свой жест: свел руки перед собой открытыми ладошками вперед, как бы показывая Жаргалу, что они пустые и чистые, а потом со вздохом человека, сделавшего все возможное и не придумав ничего лучшего, засунул их в карманы шортиков. Сэсэг засмеялась, Жаргал тоже засмеялся и встал.

– Ладно, я умоюсь и будем обедать. Что мать приготовила?

– Буузы.

– Отлично. Через полчаса будем обедать.
– Жаргал включил электроплиту, которая летом стояла на чугунной плите большой кирпичной печки, поставил на нее буузницу и вышел на улицу.

– На летней кухне еще посмотри кастрюлю с чаем, утром мать сварила!
– в догонку ему прокричала Сэсэг.

Умытый, голый по пояс Жаргал достал из холодильника поднос с буузами, расставил их на специальных решетках. Его лицо, шея и кисти рук казались почти черными от загара, а остальная часть тела, закрытая обычно рубашкой, цвета крепкого черного чая с молоком. Когда он стоял в полутемном закутке возле плиты, то казалось, там орудует безголовое тело, у которого вдобавок нет и кистей рук. Вода уже закипела, и он поставил на пар приготовленные решетки. Определив на соседнюю конфорку разогреваться кастрюлю с чаем, Жаргал начал выбирать лекарства, которые надо было дать Сэсэг.

– Что на работе?
– спросила Сэсэг, поглаживая по руке сына. Сереженька сидел рядом и по обыкновению болтал ножками.

– Хорошо все. Работы навалом, только успевай делать. После обеда поеду вот копать котлован Бадмаевым, они большой гараж строят с подвалом. Сторговался за двух овец им сделать, придется ночью работать, много дел колхозных еще надо сегодня закончить.

– Бадмаевы хорошая семья, большая дружная, у них Аюна очень красивая.
– Сэсэг посмотрела на Жаргала.
– Ты же знаешь ее?

– Знаю, ага, - кивнул Жаргал и подал ей две таблетки и воду в кружке с отбитой ручкой.
– Красивая деваха.

– Вот и женишься, за ней большую отару дадут.

– Я-то женюсь, Аюнка мне нравится, а вот как вы жить без меня станете? Отец может завтра помрет, совсем худой стал.

– Нормально будем. Ты же все равно здесь останешься, помогать нам будешь. Сереженька подрастет. Цырен с Амгаланом тоже года через три женятся. В армии отслужат и женятся. А мы с матерью и Сереженькой хорошо жить будем. Правда, Сереженька?
– Сэсэг притянула сынишку к себе и обняла.

– Это ты правильно сделала, что ребенка тогда оставила, вон какой мужчина растет.
– Сереженька при этих словах выпрямился и гордо посмотрел на маму.
– Так, Серега, иди есть, и маму твою мы сейчас накормим.

Отнеся тарелку Сэсэг, Жаргал сам принялся за еду. Сереженька сидел перед своей тарелкой и ждал, когда еда остынет. Жаргал ел быстро, с аппетитом облизывая пальцы правой руки, которой брал буузы. Закипела кастрюля с зеленым чаем. Года три тому назад такой чай продавался в больших прессованных плитках размером примерно 20 на 40 сантиметров в любом магазине, сейчас Жаргал доставал его по большому блату через директора продовольственной базы, с которым имел недавние, но уже крепкие деловые связи. Мать варила его, как, наверное, и их предки тысячу лет до того, с молоком, с солью и топленым маслом. Это был настоящий чай степняков.

Вытерев руки о брюки, Жаргал встал.

– Жаргал, повесь, пожалуйста, занавеску на дверь, мухи и слепни замучили, - попросила Сэсэг.

– Ладно, тебе утку поменять?

– Нет, нет, мама придет и все сделает. Этого не надо. Сынок, возьми мою тарелку и дай мокрое полотенце, я руки вытру.

Жаргал повесил занавеску, пожелал сестре и племяннику не скучать и вышел во двор. Он легко запрыгнул в кабину своего нового бортового грузовика и, газуя, задним ходом выскочил в распахнутые ворота. Проводив дядю, Сереженька достал из холодильника леденец и подошел к маме.

– Можно?
– спросил Сереженька, уже разворачивая петушок и прикидывая, на сколько его хватит.

– Ешь, сынок. Иди на улицу, к бабушке сходи на работу, проведай ее.

– Нет, я с тобой буду сидеть. Ты болеешь, тебе ходить нельзя, а я буду тебе помогать, все приносить. Я тебя защищать стану, если волки нападут или плохие дядьки - я же мужчина - и Сереженька показал ей палку, стоящую между стулом и ее кроватью. Он принес ее с улицы, где играл с соседскими мальчишками.

– Кто тебе про плохих дядек рассказал, сынок?

– Никто, я слышал, как бабушка дедушке говорила, что тебя плохие дядьки обидели, потому и я родился.

– Они обидели, а потом прощения попросили, потому что ты у меня родился, мой защитник, и теперь меня никто не посмеет обидеть, - Сэсэг притянула к себе Сереженьку, обняла крепко и поцеловала.
– Не думай больше об этом, сходи к бабушке.

– Нет, я лучше с пацанами пойду в войнушку играть.

– Иди, иди, сынок.

Мальчик тут же выскочил на улицу. Еще не успели обратно усесться на занавеске вспугнутые выбежавшим Сереженькой мухи, а с улицы уже послышались его радостные крики.

Сэсэг лежала на спине, повернув направо голову, смотрела в окно и прислушивалась к шуму на улице. Ей почему-то было хорошо. Она подняла руки и стала их рассматривать. "У меня красивые руки". Погладив одной рукой другую, она подумала: "И кожа у меня хорошая, гладкая, нежная. И вообще, я красавица и умница. И счастливая. Нет, правда. Все время раньше жалела себя, думала какая я несчастная, это когда я ходить, работать могла, а теперь вот не могу и не чувствую себя несчастной? Почему так человек устроен, когда он жив-здоров, ему плохо, потом бац, беда, а ему даже хорошо? На самом деле я знаю". Сэсэг полежала, немного глядя в потолок, потом закрыла глаза, представляя, как она сама себя выспрашивает, как же так может быть, и сама как бы за спину от себя, пряча эту простую легкую мысль, дразнит и мучает себя ожиданием, а потом медленно достает из-за спины и протягивает на раскрытой ладошке эту мысль-кругляшок, а на ладошке стоит Сереженька, совсем не кругляшок, а ее сыночек. Сереженька посасывает петушок и смотрит на нее своими чудесными глазами - спасеньями. Откуда-то сбоку вдруг выходит к ней из темноты Сережа и рассматривает Сереженьку, потом смотрит на нее и спрашивает: "Наш?". Сэсэг заглядывает в любимые глаза, затем смотрит на Сыночка и отвечает: "Это ты. Теперь он - это ты. Я же предала тебя и поэтому потеряла, а потом опять нашла. Сережа, почему ты ко мне не приехал? Я ждала, я очень ждала, я думала, что ты приедешь и заберешь меня, а ты не приехал. Два раза написал письма, и все, и забыл. Я не отвечала, я ждала, что ты приедешь, но ты тоже предал меня, и теперь я не могу приехать к тебе. Судьба запретила мне ездить к тебе, а ведь я уже хотела к тебе поехать с маленьким Сереженькой, но видно Судьба сберегла меня от второго твоего предательства, после которого я бы не смогла жить, а теперь я счастливая, потому что ты все еще любишь меня и второй раз предать не сможешь, а у меня есть ты и Сереженька, вы оба у меня есть. Судьба сначала научила меня, что предавать свою любовь, свою мечту нельзя, никогда, никогда нельзя, а потом она сделала все хорошо, очень замечательно, правда поначалу было больно и противно, но потом стало все хорошо, появился Сереженька. Одно плохо, я теперь не смогу ходить и бегать, но если бы я могла, то обязательно побежала бы теперь к тебе, а ты бы меня предал, поэтому я счастлива, что не могу бегать и ходить. Сыночек мой будет жить и расти, а я буду жить с ним и для него, и ты с нами будешь жить. Теперь ты со мной навсегда останешься, ты один у меня был, один и останешься. Я люблю тебя".

Сэсэг проснулась оттого, что мать, громко топая и ругаясь, вошла в дом.

– Лекарства пила?
– она прошла к столу, не посмотрев даже на Сэсэг.
– Поели, посуду всю побросали, - зло ворчала мать, собирая посуду в старый синий таз, чтобы нести мыть на улицу.
– Вот карма, моя карма. Нет счастья для меня в этой жизни, что же я такое в прошлой жизни наделала, натворила, что меня так наказывают? Думала ты мне помощницей будешь, я хоть отдохну на старости лет, а мне приходится за калекой ухаживать и ее малолетним сыном. Муж помирает, совсем от горя худо стало. Тебя, дочь, спрашиваю, за что ты меня так...? За что нас так всех мучают, жить не дают спокойно? Мы жить хотим как наши предки, не надо нам никаких этих космосов-заводов дурацких, братских народов всяких, гонок вооружений, водки проклятой. Вместо самостоятельности они нам тюрьмы рядом строят, откуда уголовники сбегают и детей наших насилуют и убивают, грабят. Не наши уголовники, у нас нет уголовников. Народ споили совсем, а нам привезли откуда-то из Москвы, Украины убийц и воров. Байкал изгадили, лес вырубают, все наши богатства выгребают, а нам вместо денег, "спасибо" говорят и лагеря с уголовниками строят.

– Мама, ты чего такая взвинченная, что случилось-то?
– Сэсэг внимательно смотрела на мать и накручивала на палец правой руки уголок зеленого расписного платка, которым была укрыта поверх одеяла.

– Партсобрание было. Спорили о Резолюции "О межнациональных отношениях", - с нескрываемым раздражением ответила мать.

– Я по телевизору видела, давали сюжет с девятнадцатой партконференции, -начала Сэсэг, но увидев, что мать не собирается сейчас разговаривать на эту тему, спросила, - Ты посуду мыть пошла?