Сэсэг

– Да.

– Утку после помой, пожалуйста.

– Ладно. Хотя давай сейчас лучше вылью, чего ждать-то?

Мать через полчаса вернулась. Она уже заметно успокоилась и зашла в дом, неся в тазу уже чистую вымытую посуду, сложенную горкой донышками вверх так, чтобы вода стекала вниз на дно таза. Теперь мать редко расставляла тарелки в дряхленький, плохо выкрашенный белой масляной краской буфет, вечером придет муж, сыновья, маленький внук и она, не теряя времени на лишние телодвижения, будет сразу из таза доставать тарелки, вилки, ложки, чтобы скорее накормить эту ораву мужчин.

– Что ты, дочка, глядела телевизор, и что там сказали?
– вернулась к разговору мать.

– Ну, я никаких подробностей не услышала, сюжет был короткий и малоинформативный, хотя основную мысль они передать, как я понимаю, успели. Сказали, что теперь национальные республики, автономии могут оставлять себе больше доходов для собственного развития.

– Похоже, да только это все слова, декларации, русские от наших денег не откажутся. Меня сегодня вывела из себя наша ветеринариха. Понятно, что она русская и на наши интересы ей наплевать, это все понятно, но она же стала про дружбу народов рассуждать. Да, муж у нее бурят, ну и что? Вот и живи с ним, влюбляйтесь на здоровье, а нас не надо жизни учить. Как он вообще женился-то на ней, кожа да кости? Тьфу!
– мать чертыхнувшись, начала готовить ужин.

– Мам, ты такая националистка стала в последнее время...

– Сэсэг, просто мне надоело жить так. Ведь как у нас говорят: глупец следует за глупцом, а телега за быком. Надоело быть глупцами и идти за глупцами. Знаешь, что по этой резолюции нам предлагается? Мы можем развивать свою культуру, потому что мы автономия в составе Иркутской области, и ни на какие деньги мы право не имеем. Пожалуйста, развивайте свое культурное наследие. То, что они на нашей земле живут, а нас в этот автономный округ как индейцев каких-нибудь в резервацию загнали - это нормально, а вот отделиться мы не можем, денег от доходов своей земли потребовать тоже не можем. Мы вообще ничего не можем, доченька. А теперь их еще куда-то несет, а мы с ними вместе должны идти покорно неизвестно куда. Я тебе так скажу: всю жизнь русские нас обманывали и обворовывали, и никакой возможности избавиться от этого, кроме как объединиться с Монголией у нас нет.

– Что ты такое говоришь? Причем тут русские? Разве ты не видишь, как они сами живут?

– Как? Ты в Ленинграде пять лет прожила, что плохо они там живут? Там самолеты, пароходы, метро, театры, а у нас что? Один несчастный ДК на весь поселок. Пусть убираются в свою Россию и там живут, как хотят. Мы на доходы от своей земли тоже здесь театров и метро понастроим, если у нас деньги наши не отбирать.

– Так мы тоже входим в состав РСФСР.

– Это мы по картам их входим. Карты же не мы рисовали. Это они нарисовали, как хотели.

– Мама, но никто нам не запрещает ехать жить хоть в сам Ленинград. Там есть буряты, буддийский храм и даже община при нем существует. Я же тебе рассказывала про наш храм. У меня все подруги были русские, ну или украинки, не знаю, мы вообще-то по национальностям там не делились, и никто нас не делил. Какая разница?

– Это ты так говоришь, потому что в своем Ленинграде в русского влюбилась. Вообще нам от них одна беда. Самим надо жить, своим умом. С Монголией соединяться надо.

– А Монголия разве независимая была? Ее китайцы оккупировали, пока полковник атамана Семенова их не прогнал и Богдо-хана не посадил на престол в Улан-Баторе, и независимость Монголии не дал. Сама же историю эту пересказывала, которую дед тебе рассказывал. Это же, правда.

– Не Улан-Батор, а Урга.

– Какая разница, мама, ты же поняла.

– Так, Унгерн за монголов, бурят был. Он когда Монголию освободил, на Иркутск пошел и Улан-Удэ, нас освобождать, тут его коммунисты обманом словили и казнили. Не говори о том, чего не понимаешь, и не спорь со мной, он святой человек был.

– Как ты можешь так говорить, ты же коммунистка?

– Да какая я коммунистка? Сказали на ответственную должность без партбилета нельзя, вот я и вступила. "Коммунистка", - усмехнувшись передразнила она дочь.

– Хотя раньше верила. Нет, правда верила. Нас так учили. Отец про гражданскую войну разное рассказывал, хорошо ее помнил, поэтому сейчас я много по-другому понимать стала.

– Никогда я не думала, мама, что ты такое скажешь. Сама же меня воспитывала в любви к родной стране, слова про светлое будущее говорила.

Мать, не обращая внимания на слова Сэсэг, тем временем достала из холодильника большую кастрюлю, занимавшую добрую половину всего его объема, и стала перебирать куски свежей баранины, часть она перекладывала во второй эмалированный таз.

– Шулэп сегодня сделаю. Жаргал просил.

Кастрюлю она поставила обратно в холодильник, а таз с мясом понесла на летнюю кухню. Через несколько минут в дом слегка потянуло дымком печи, чуть позже к нему добавился запах вареной баранины. Еще через некоторое время Сэсэг услышала голос отца и младших братьев. Они вернулись с кошары. Отец зашел в дом и, не умываясь, сел за стол. С собой он принес густой дух табака, который перебил все остальные запахи. Вот и сейчас, посидев минут пять, он засунул руку в карман и достал оттуда засаленный кисет красного бархата. Набив трубку и закурив, он задумчиво посмотрел во двор через растворенную дверь, да так и застыл. Его глаза были полуприкрыты, он почти не моргал.

– Ты как себя чувствуешь, папа?
– осторожно спросила Сэсэг.

Отец никак не отреагировал, слезящиеся глаза его теперь были закрыты. Только глазное яблоко едва заметно ворочалось под веком. Он выпускал дым, не вынимая трубки изо рта.

– Папа, - чуть громче позвала его Сэсэг.

– А? Что, дочка?

– Как день прошел?

– А, - как бы приходя в себя и осознавая вопрос, отец протянул скрипучим голосом, - хорошо прошел, дочка. Травы много, воды много. Жаргал сегодня целую телегу соли овцам привез. Все хорошо.
– Он немного помолчал и спросил, - Где мой внук?

Отец никогда не называл Сереженьку внуком, за что Сэсэг поначалу обижалась на него, а потом решила, что, наверное, не стоит, раз он для себя так решил, то все равно уже будет называть как привык, поэтому вопрос отца сильно удивил ее.

– Бегает где-то, - растерянно проговорила Сэсэг.
– И, правда, надо его позвать, скоро ужин. Цырен, Амгалан!
– позвала она братьев. Не прошло и пяти секунд как, приподняв занавеску, в дверях появился невысокий крепкий парень на вид лет пятнадцати и вопросительно посмотрел на Сэсэг.
– Амгалан, сбегай, пожалуйста, найди Сереженьку. Скоро есть будем. Жаргал сегодня сказал, поздно будет - колымит, так что без него поужинаем.

Парень кивнул и скрылся в уже сгустившихся сумерках. Послышался его голос:

– Цырен, пошли Сережку поищем, есть сейчас будем, а его нет.

Почти сразу раздался голос соседского мальчишки, их друга:

– Цырик, Амоха, вы куда?

– Нашего Серого искать, убежал куда-то. Не знаешь где он?

– На Куду они пошли налимов бить.

– Побежали с нами, - позвал его Цырен.

– Не могу, отец наказал. Видишь, дома сижу.

Послышался топот убегающих мальчишек.

Вернулась мать. Посмотрела на мужа.

– Ты чего, отец, заснул что ли?

– Нет, я просто устал, шибко спать хочу. Есть не буду.

Он встал, подошел к печке, открыв чугунную дверцу, топки аккуратно выбил в ней свою трубку. Рассыпавшиеся искры провалились в серый пух холодного пепла и там погасли. С трудом разогнувшись, отец ушел в их с матерью спальню, отгороженную от зала дощатой стенкой и тонкой дверью. Мать вместе с Сэсэг молча проводили его взглядом. Отец еще долго возился, кашляя и отхаркиваясь в ведро, которое ему в последнее время специально ставили.