Север и Юг. Великая сага. Компиляция. Книги 1-3

– Эштон?

Она все так же лежала спиной к мужу. Грязно выругавшись, она стукнула кулаком по подушке. Ну почему он не хочет оставить ее в покое?

– В чем дело?

Мягкая, противная рука поползла по ее плечу.

– Почему ты так холодна со мной? Я уже несколько недель не исполнял супружеского долга…

Боже, даже когда он молил о любви, он говорил как адвокат. Ну так он заплатит за то, что не хочет оставить ее в покое. Эштон отодвинулась в сторону, разбросав волосы по подушке, нащупала спичку на столике, зажгла ее. Сняв колпак с лампы у кровати, подожгла фитиль, вернула колпак на место. Потом приподнялась на локтях и подтянула ночную рубашку к груди:

– Ладно, давай.

– Чт… Что?

– Сними эту вонючую рубаху и получи то, чего хочешь, если сумеешь.

В ее глазах заплясали злобные огоньки. Эштон согнула колени и раздвинула их, стиснув зубы:

– Ну же!

– Не уверен, что смогу по команде… – прозвучал его приглушенный голос из-под длинной фланелевой рубашки, которую он неуклюже пытался снять.

Когда он наконец бросил одежду рядом с кроватью, Эштон, с презрением оглядев его белое тело, увидела, что он прав. Хантун готов был заплакать. Эштон только смеялась:

– Ты никогда не можешь. Даже если твой стручок и проявляет признаки жизни, мне кажется, что внутри меня наперсток. Как ты вообще надеялся удовлетворять жену, когда женился? Ты просто жалок!

Она резко сдвинула колени, рывком вернула на место ночную рубашку, схватила лампу и вышла из спальни. Хантун слышал, как она спускается по лестнице.

– Ты просто сука! – заорал он, наплевав на то, что его могут услышать Гомер или еще кто-то из домашних слуг. Пусть знают, и поделом ей.

Гнев иссяк так же быстро, как и легкая эрекция, которая возникла, пока Эштон кричала на него. Ее грубость, однако, не просто причинила Хантуну боль. Она только подтвердила подозрение, возникшее уже несколько дней назад. У его жены появился другой мужчина.

Хантун рухнул на кровать и закрыл глаза рукой. В этом Ричмонде все шло не так. Ему приходилось заниматься черной работой на правительство, которому он с самого начала не доверял и которое презирал. То же самое он чувствовал по отношению к Дэвису, чьи противники уже составляли не просто взвод или полк, а целую небольшую армию. И это были важные люди: вице-президент Стивенс; Джо Джонстон; Вэнс из Северной Каролины и Браун из Джорджии – губернаторы, которые прямо заявляли, что Дэвис узурпировал власть; Томбс – бывший государственный секретарь, которого Дэвис вынужден был сделать бригадным генералом, чтобы прекратить его едкие нападки.

Президент диктовал армии, что и как делать, и в то же самое время раболепствовал перед виргинской аристократией, как будто это был единственный способ примириться с его жалкой родословной. Дэвис бездарно вел войну, плохо управлял государством – список обвинений расстроенный ум Хантуна мог продолжать еще очень долго – и мешал ему продвинуться по службе, портя тем самым его отношения с женой.

Почти час он лежал, воображая Эштон обнаженной, в постели с другим мужчиной. Кто же этот мерзавец? Какой-нибудь офицер? Или тот плюгавый хитрый еврей с его безупречными манерами? А может, тип вроде этого бессовестного проныры из Джорджии, Пауэлла? С пересохшим ртом Хантун представлял, как Эштон совокупляется с разными подозреваемыми. Он хотел знать, кто этот человек. В конце концов, он может потребовать от нее назвать имя…

Он вдруг одернул себя. Лучше оставаться в неведении, иначе это просто может убить его.

Когда прошло еще два часа, он с трудом вылез из постели, надел халат и спустился вниз. В доме стало холодно. От его дыхания вылетали облачка пара, вспыхивая в свете ночников. Хантун шагнул в дверь:

– Эштон? Я хочу извиниться за…

Он умолк на полуслове. И скривился. Свернувшись в большом кожаном кресле и обхватив прижатые к груди колени руками, Эштон крепко спала. Дыхание ее было ровным и спокойным, на лице блуждала довольная мечтательная улыбка.

Хантун повернулся и, спотыкаясь, побрел наверх; в ушах у него звенело, а эта проклятая улыбка никак не выходила из головы. К глазам подступили слезы. Он ненавидел Эштон, но знал, что бессилен что-либо изменить, и от этого ему становилось еще хуже. Как глубокий старик, он медленно тащился по лестнице. Часы в холле пробили три ночи.

Глава 43

А в Бельведере Бретт продолжала вести свою повседневную войну с одиночеством.

Лишь одно утешало ее: письма Билли стали намного бодрее. Его старое подразделение – инженерная рота «А» вернулась в Вашингтон и теперь была расквартирована на территории федерального арсенала вместе с двумя из трех добровольческих рот, с одобрения конгресса призванных в августе: ротой «B» из Мэна и ротой «C» из Массачусетса.

Билли по-прежнему был невероятно горд тем, что служил именно в своей роте. Но он писал, что большинство кадровых военных приняли добровольцев вполне благосклонно и теперь пытались учить их всему и сразу – от наведения понтонных мостов до строительства дорог.

Вновь созданный Инженерный батальон, в который вошли и кадровые военные, был прикреплен к Потомакской армии Макклеллана; непосредственным же командиром Билли стал капитан Джеймс Дуэйн, тоже вестпойнтовец, выпускник сорок восьмого года, человек, которого Билли очень уважал. Чтобы остаться в батальоне, его другу Лайджу Фармеру пришлось сложить с себя чин капитана добровольцев и стать первым лейтенантом регулярной армии. «Самым старым, как он говорит, во всей Потомакской армии, – писал Билли, – но доволен безмерно, а я страшно рад, что он с нами».

Бретт была счастлива оттого, что ее муж вернулся туда, где ему хотелось служить. А поскольку зима принесла затишье в военных действиях, она надеялась, что хотя бы несколько месяцев ему ничто не будет угрожать. Конечно, ей бы очень хотелось, чтобы ему дали отпуск. Она отчаянно тосковала по мужу и очень часто ночи напролет не могла заснуть.

Она изо всех сил старалась занять себя делом, чтобы отвлечься от грустных мыслей, но свободного времени все равно оставалось слишком много. Констанция снова уехала в Вашингтон, к Джорджу. И этот Браун, которому она так не понравилась, тоже был там, собирал новых беспризорников. Вирджилия добилась места в отряде мисс Дикс и возвращаться не собиралась. Оставшись совсем одна, Бретт чувствовала уныние и одиночество.

Как-то в стылое декабрьское утро она оделась потеплее, дошла до ворот завода, а потом поднялась на холм к дому Брауна. Двое из детей, мальчик и девочка, слушали урок мистера Чорны; его жена помешивала суп на плите. Бретт поздоровалась.

– Доброе утро, мадам, – почтительно, но не слишком дружелюбно ответила седая венгерка.

Обе говорили с акцентом – миссис Чорна с сильным европейским, Бретт – с сильным южным. Бретт знала, что супруги ей не доверяют.

Она хотела что-то сказать, но вдруг заметила в соседней комнате маленькую девочку. Малышка сидела на кровати рядом с перегородкой, которая разделяла комнату, и, низко опустив голову, смотрела на свои руки.

– Ребенок болен, миссис Чорна?

– Нет, не болен. Мистер Браун перед отъездом купил ей черепаху в лавке. А две ночи назад снег шел, черепаха эта как-то выползла за окно и замерзла. Теперь она не дает мне забрать ее, чтобы похоронить. Не ест, не разговаривает, не смеется… а мне так хочется слышать ее смех. От него тут теплее. Вот, не знаю, что и делать с ней.

– Можно мне попробовать? – поддавшись порыву, внезапно спросила Бретт, растроганная видом несчастного ребенка.

– Попробуйте. – Она так произнесла это и так пожала плечами, словно говорила, что девушка с каролинской плантации едва ли может быть тем человеком, который сумеет договориться с чернокожим ребенком. Для Бретт в таком отношении к ней не было ничего нового.