Северная Аврора

Вскоре невдалеке от дома раздались шаги. Из-за изгороди появилась высокая женщина в пуховой косынке, в ситцевой широкой юбке, в коротком полушубке и серых валенках-чесанках. Поровнявшись с комиссаром, она остановилась и, по-старинному кланяясь ему в пояс, тихо проговорила:

– Здравствуйте, Павел Игнатьевич. А я вас, почитай, с утра добиваюсь, да у вас, как на грех, все народ да народ. Аль не узнали? Это я... Нестерова!

– Любаша!..
– обрадованно воскликнул Фролов и вскочил с лавочки.

Люба рассказала Фролову о том, как добралась сюда из Котласа.

– Ну, а Тихон-то как? Как его здоровье?

– спрашивал Фролов.

– Да не дюже, Павел Игнатьевич. В госпитале покамест... Левым глазом что-то видит. "Обойдусь, - говорит.
– Я, - кричит, - теперь носом чую больше собачьего!" Выписки требует. Ругается, бедокур.

Затем, не упуская ни малейшей подробности, она сообщила, как старика Нестерова привезли в Вологду и как лечили сперва на пароходе, потом в госпитале.

– Я ведь в Нижней Тойме его перехватила, пароход с ранеными за дровами пристал... От патрульных моряков узнала. Ну как же было старика бросить... И про Андрейку все узнала.

Люба опустила голову.

– И командира вашего убили...
– печально сказала она, ресницы ее задрожали.
– Дошла весть! Вот горе-то, злосчастье. Горе, что бусы... Все одно к одному. Ну, я так думала: провожу свекра! Похороню хоть сама, а не чужие люди. Уж так плох был! Никак не чаяла, что оправится. Никак! Доктор в сиделки определил. Помочь, покормить, питье больному подать. Чужая рука хоть гладка, да чужая... А своя жестка, да легка! Доктор сказал: "Ты выходила..."

– Да ведь так и было, наверное...

– Бог знает, - Любаша пожала плечами.

Она очень изменилась за это время: похудела, черты лица стали резче, обозначились скулы. Но голова ее с бело-золотистыми тяжелыми косами, туго затянутыми и скрученными на затылке, сохранила свою прежнюю красоту. Распахнувшаяся теплая косынка открывала белую шею, видневшуюся из открытого ворота бумазейной кофточки. "Лебедя бы с тебя рисовать", - невольно подумал Фролов.

– А почему ты, Люба, просилась непременно сюда?

– С Вологды-то? И сама не знаю. Здесь с Андрейкой несчастье случилось. Потянуло. Пленных-то отправляют в Архангельск. Вот и я...

"Она думает, что Андрей в плену, - подумал комиссар.
– Ну и очень хорошо. Может быть, так ей легче. Не хочет примириться с тем, что его убили. Впрочем, кто знает?.."

– Принесло меня сюда, как ветром пушинку, - продолжала Люба.
– К Валерию в отряд пойду. Мне баяли в Вологде, будто он на Ваге лыжников собирает...

– Правильно. Там формируют лыжную команду.

– Ну вот! У него и буду воевать...
– сказала Люба, решительно тряхнув белокурой головой.
– Ах, Павел Игнатьевич... Где же наш Андрейка-то? Вот бедная головушка! Жив ли?
– Она вздохнула, закрыла лицо руками, чтобы не показать слез, потом вытерла глаза ладонями.
– Свет не мил, правду скажу. Словами горе-то не размочишь! Слова не вода, горе не сухарь...
– Она опять тряхнула головой.
– Завтра человек пятнадцать отсюда на Вагу уходят. И я с ними.

– Ну воюй, Любаша. Желаю тебе всякого счастья. Счастливо воюй... Да про Андрея не забывай.

– Я еще увижу его, Павел Игнатьевич, - сказала Люба.

– Непременно увижу...

– Если верится, верь... Это ты у околицы пела?
– спросил комиссар.

– Я... Петь-то пела, а на душе... деготь.
– Люба горько вздохнула и, поджав губы, замолчала.

Через некоторое время она шла вдоль пустынной деревенской улицы на другой конец деревни. Шла, задумавшись, опустив голову, иногда что-то говорила себе. Кругом было ровное снежное поле, голубое от луны.

В ночь со второго на третье января Фролов выехал в Красноборск. Соколов опять сидел на облучке рядом с парнем-ямщиком. Под ногами лежали в соломе две заряженные винтовки. Вторые сани с пленным американцем и сопровождающим его бойцом тащились где-то позади. На пути Фролову пришлось несколько раз менять лошадей. Домой он приехал только к вечеру следующего дня, невыспавшийся, усталый, но в отличном настроении.

В конце широкой улицы светились за сугробами окна Красноборского штаба.

Тройка коней, окутанных морозным паром, вкатила на штабной двор и остановилась посредине его. На ступеньке крыльца метнулась фигура.

– Приехали?!
– крикнул дежурный, узнав Фролова.
– Здравия желаю, товарищ комиссар!

Ответив на приветствие, Фролов прошел холодные темные сени и шагнул в горницу.

Драницын и Воробьев сидели за ужином. Они не слышали, как Фролов подъехал, и вскочили из-за стола, обрадованные его неожиданным появлением.

Комиссар тоже был рад возвращению в штаб, который казался ему теперь родным домом. Но радость его быстро погасла, когда он узнал новости, полученные за несколько часов до его приезда.

Потерпев неудачу на Северо-Двинском направлении, интервенты изменили план, и, послушный их воле, адмирал Колчак двинул крупные силы на Пермь, намереваясь двигаться дальше на север и захватить Вятку и Котлас. Третья армия Восточного фронта не выдержала этого удара. Лишенная поддержки, она в течение двадцати дней героически сражалась с белыми, но 24 декабря вынуждена была оставить Пермь.

Через два часа после того, как пришло известие о падении Перми, Драницын получил длинную телеграмму от Семенковского.

Семенковский приказывал Северо-Двинской бригаде как всегда срочно, и как всегда "неукоснительно", снять с позиций несколько "лишних" частей и немедленно отправить их на другой1 участок Северного фронта, на Вологодскую железную дорогу, чтобы "усилить железнодорожный сектор". Одновременно с этим бригаде предлагалось: "всемерно укрепить линию обороны".

– Это у нас-то лишние части? Что за чушь!
– пожимая плечами, сказал Фролову Драницын.
– "Снять части...", "всемерно укрепить..." Это же чушь! возмущенно повторял он.
– Кроме того, я не понимаю, почему приказание идет от него, а не от командарма.

Фролов молчал. Вдруг, скорее сердцем, чем рассудком, он почувствовал в этой переброске частей что-то неладное, какую-то страшную беду.

– Обнажить Котлас?
– прошептал он и поглядел на товарищей.
– Что за притча?