Северные амуры

26

Жил Кахым неподалеку от лагеря полка в маленьком скромном отеле. Комнатка маленькая, но чистенькая, уютная. Часто вечерами он подолгу сидел у открытого окна, слушал, как на бульварах веселится, горланит песни, танцует парижская молодежь, размышлял о волшебной судьбе своей и джигитов.

Из степей и лесов далекого-предалекого Урала пришли они, кому русские цари даже не доверяли огнестрельного оружия, в сердце Европы, с боями, с атаками, на низеньких выносливых лошадках, со стрелами крылатыми и прославились здесь как «северные амуры». Агидель, Хакмар, Яик, Дема, Авзян, Кургашты, Инзер и — Луара, Сена!.. Именно здесь жили и творили французские энциклопедисты, боролись бессмертные якобинцы, которых так ненавидел и истребил до единого Наполеон!..

«Отрадно, что среди молодых есть и такие, как Лану, — сказал себе Кахым. — Повзрослеет, перестанет бездельничать и, глядишь, образумится и начнет когда-нибудь борьбу за идеалы Великой революции!..»

Кахым видел, что Отечественная война окончена, и он уже представлял, как начнут писать ее историю, каких героев прославлять, а кого замалчивать. А вот вспомнят ли о башкирских казаках? Вместе с русскими они пришли в Европу не завоевателями, как полчища Наполеона в Россию, а освободителями народов от тирании. Крестьян не грабили, городов и деревень не жгли, кремлевские храмы не взрывали. Вот и судите сами после этого, кто дикари — европейцы с пушками, ружьями или башкиры со стрелами и копьями?..

Если за мемуары возьмутся такие благородные люди, как Коновницын, Сеславин, Волконский, то они непременно отметят доблесть, геройство, подвиги башкирского воинства. А официальные историографы, авторы учебников военной истории? А устроители военноисторических музеев?.. Дело не в кичливости, не в тщеславии, а в том, чтобы не забыли батыров, не щадящих крови и жизни в священной войне за Российское государство.

Если у народа нет истории, то нет и будущего…

Постепенно огромный город затихал, засыпал; изредка лишь гремели колеса кареты по камням мостовой, в окно тянуло прохладной прелестью рассвета.

Кахым потянулся: пора спать… Сколько событий произошло за эти два года! Он чувствовал себя даже не повзрослевшим, а постаревшим и одновременно с наслаждением ощущал силу и крепость своего молодого тела. Рана на плече окончательно зарубцевалась. Скорее бы горнисты протрубили поход и башкирские казачьи полки тронулись бы к дому.

…Утром Кахым проходил мимо парка Тюильри. За пышными деревьями со свежей, еще не запылившейся листвой сияли белопенные стены дворца.

Внезапно его окликнули. Кахым остановился: князь Сергей Волконский.

— Здравствуйте, Сергей Григорьевич!

— Здравствуйте, Кахым Ильмурзинович, — с той пленительной простотою, какая придавала такое очарование старому князю Волконскому и, конечно, от отца перешла к сыну, сказал молодой Волконский, подходя и протягивая руку.

С ним было несколько русских гвардейских офицеров.

— Рад нашей встрече. Вот и мы дошли до последней остановки, до финиша войны. Ваш поход был труднее моего, — улыбнулся князь, — но и мне досталось.

Он познакомил Кахыма со своими спутниками и пригласил его к себе вечером.

Жил Сергей Григорьевич в двухэтажном доме по Дантеньскому шоссе. Кахыма почтительно встретил, распахнув дверь, швейцар, передал лакею в ливрее, и тот провел офицера в светлую просторную гостиную, обставленную низкими, обитыми золотистым шелком креслами и диванами. Здесь было уже много военных: генералы, такие же молодые, как Волконский, держались непринужденно, приняли Кахыма радушно, офицеры и в полковничьих чинах и помладше улыбались командиру славного Первого башкирского казачьего полка дружески.

Здесь был и Муравьев-Апостол, с которым Кахым не раз беседовал в Тарутинском лагере, — он потряс руку Кахыма с особым приятельским расположением, как бы показав присутствующим, что у них давние откровенные отношения.

Кахым вспомнил разговоры в лейб-гвардии Семеновском полковом офицерском собрании о необходимости скорейшего освобождения крепостных от помещичьего гнета, о судебных реформах, о земском самоуправлении и подумал, что действительно между ними возникли какие-то масонские связи, если не бунтарские, то и не верноподданнические, и ему, Кахыму, следует дорожить доверием и Волконского, и Муравьева-Апостола и многое из давних бесед хранить в тайне.

Дворецкий пригласил гостей к столу.

Водку пили у закусочного стола стоя, а за столом была предложена французская кухня и французские вина: к рыбе — белые, к мясным кушаньям — красные, подогретые.

Разговоры начались позднее, когда гости насытились и принесли шампанское в серебряных ведерках со льдом. Кахым был потрясен, что и сам Сергей Григорьевич, и гости с увлечением говорили о том, о чем так страстно спорили в петербургских салонах, в Тарутинском лагере, словно и перерыва-то не было между встречами закадычных друзей. Кто-то из генералов заикнулся, что французы с невиданно величественными почестями встретили императора Александра, но Муравьев-Апостол встал с бокалом ледяного, игравшего пузырьками шампанского и провозгласил:

— За творца победы Михаила Илларионовича Кутузова, сохранившего русскую армию от разгрома, умножившего ее мощь и славу, избавившего не только Россию, но и все народы Европы от беды. Ура!

Все вскочили и закричали «ура» с таким воодушевлением, что Кахым снова почувствовал себя среди единомышленников, которые собрались у молодого Волконского не ради лакомых французских кушаний, не для того чтобы посмаковать вина из старых погребов Парижа, а ради сплочения, укрепления веры в справедливость их замысла.

Париж, колыбель Великой французской революции, якобинства, обострил и споры, и рассуждения, видимо, кое-кого и пугал террором, казнями, но буйные головы, наоборот, пьянил головокружащим хмелем смелого решения.

Хозяин дома, Сергей Григорьевич, поднялся и предложил тост за присутствующего здесь героя Бородинского сражения, попавшего там в плен к французам и только сейчас освобожденного от унижений, от издевательства, вступившими в Париж русскими войсками.

— Я говорю о Василии Алексеевиче Перовском!

Муравьев-Апостол показал на сидевшего напротив него молодого офицера с густыми вьющимися волосами и темными усиками, изможденного, с болезненно-белой кожей лица.

Перовский смущенно раскланивался улыбаясь, а вокруг него кричали «ура», чокались, звеня бокалами, желали ему спокойствия и здоровья.

— Что, худо пришлось? — спросил сосед.

— Да, они и без Бастилии умели превратить при Наполеоне в Бастилию каждую темницу, — невесело рассмеялся Перовский. — Дело даже не в заточении впроголодь, не в грязи, а в непрерывном оскорблении: мы, французы, — повелители народов, мы выселим вас, русских, в Сибирь и среднеазиатские пески! И — воспевание Наполеона! Он и великий, он и гениальный…