Северные сказки. Книга 2

А Гаврила: «Подь к избушке». А меня в лес потянуло. А Гаврила услыхал, что неладно рыцю, и свел меня к избушке. Только спать повалились, вдруг по фатерке рапсонуло, да собачка лает: тяк, тяк. Покойник Гаврило не побоялся, три раза выстрелил, поебушился, и все пропало. После 11 годов ходила косить, никогда не видала.

180

Видения вдовы^[16]

а) По мужу я порато вопела... Когда меня скрозь гроб волочили, так я не дала себя протащить, хребтом задерживаю, пусть ходит, думаю. А потом, как прикладываться стала, я его в голые губы поцеловала... холодные. Пусть, думаю, ходит, пусть ходит. А потом как ходить-то стал, так и не прилюбилось... А может, я слезу на верех ронила или обсовестилась. Только стал ходить.

б) Навопелась я раз по нем — а я каждое воскресенье к нему на могилку вопеть ходила — и надела мужнюю шубу, да в одевальницу закуталась, а то после вопу-то дрожь брала... Как сенной-то наволок проехали, вдруг рапсонуло на воз-то мне... Гляжу, муж в жилецком платьи. «Пусти, — говорит, — пусти, не рыци, я не мертвой, а живой»... Думаю: какой мне-ко разум пришло, и как будто одурно стало, дрожь пала, и будто кожу сдирают. Рыцю: «Миколушка, подь ко мне на воз». Сидит на возу, я вижу, а он не видит. И сказать боюсь, парень бояться будет.

А уж как гугай-то в лесу рыцит, да собачка лает, да вся это лесовая-то сила, страсть! А по снегу кубани-то! Как я выстану на воз, да думаю, может, отстанет. И как я пала тут!

Кое снегом меня терли, да кое чаем, на печь положили. Так я без памяти, да без языка сколько времени лежала.

181

Федор Кормаков^[17]

Вот тоже жил-был чярь. По то время летал нечистый дух змей, он имел свои поселища, свои земли, и потом этот помер чярь, у него остался наследник. Надо вести его на чярство, ну ему надо сперва жениться, знаешь, так его не ведут. Ну и стали его женить, и потом он приказал собрать тридевять девиц. «Из которых я вылюбую, и всех в одноцветно платье сокрутить, я буду выбирать из эфтих одну». И эти тридевять девиц все одинаковы были, а одна пришла в простом платьи, ну и он тую вылюбовал себе и женился на ней. Ну и потом его стали вводить и корону надевать. Ну и потом надели корону, змей прилетел и унес корону. Поп остался не при чем и говорит: «Кто бы нашелся отыскать эту корону?» Нашелся Федор Кормаков. «Я, — говорит, — отыщу, твоя корона тридевять земель унесена. Тогда ты мне сострой карабь самый чистый по первой на Русей и потом два попроще и мне-ка на каждый карабь приготовь по 29 целовек матросов». На два корабли положил смолы, на второй карабь соломы, а на третий сам сел и отправился в море с Божьей милостью. И потом занятный был в карты играть, самый чистый игрок. На этот карабь сел и уехал, и приехали на то место, где ему следует быть. Выходит с корабля и говорит: «Матросы чтобы вси готовы были, и карабли готовы, и ждали меня ежеминутно». Ну и шел, и пришел, значит, в келью. Девица, видит, красавица оченно, аж на белом свити нет, и призывает: «Ну, Федор Кормаков, желаешь в карты поиграть?» — «Желаю, — говорит, — только играй да карточки под стол не уроняй». Они заиграли в картоцки; ну играли, он не знает, долго ли, коротко, потом он картоцку спустил под стол, ну и посмотрел: там сто змей свилось, а лико целовецеское, девицы. Ну, а корона на гвозду эта у чяря была. «Ну, дай ты мне, девиця, принадеть корону, как мни она, ладно ли будет». Он надел, она и говорит ему: «Весьма хорошо приляжет». — «Ну и позволь-ка ты мне сходить до ветра». — «Только поди, гыть, да не надолго». Ну он и ушел. Ну потом она и выглядит по дырочке в окошецко маленькое такое, ладонью закрыть. Ну и он сделал восковую ладонь, как свою, ну и пришла против окошецка, смотрит. «Я тут. Мне при вас мочиться неудобно, я ладонью закрою окошецко». Как этой ладонью закрыл, сам ушел. Она ждала, ждала, ждала, и потом и нету; на улицю вышла, его и совсем нет. Ну и потом всех своих слуг разбудила, что при себе было. А он той порой скрепился на корабли, тые слуги вси вслед за им, ну и налетели над его, только взять его, ну и потом он зажег смолу на корабли, на втором солому зажег. Ну и потом на всех прекратил, что за им прилетело гости; потом он отправил их на свои волины. Ну и потом пришел на прекрасное место. «Ну, теперича, робята, отдохните». Ну, привалились потом и заснули крепко. Ну, как прохватился от сну, корабля нет. Ну и является к им храмой мужицек. «Ну, — говорит, — Федор Кормаков, садись мни за плиця». Он гит: «Я не сяду». И солдату говорит: «Ты сядь». Солдат сел, он его и съел. Потом второй и третий, все 29 съел, и потом остался один Федор Кормаков, с короной. Ну и он убежал; бежал кольки место не мерено, ну и потом глядит: этот старик бежит след, он в дерево поднялся. Ну, этот старицек пришел к дереву и сидит, а этот Федор Кормаков и убежал с дерева, а корону не спущает с себя. Ну и потом бежал долго ли, коротко. Но. Идет, стоит огромной теремище; он зашел, ему пожрать охота, сголодал. Тут живе кривой старик. Ну, нанял его в рабочие, ну он и нанялся к ему и потом жил, не знаю, много ли, мало ли, в сказке того не сказано. Ну, работник и говорит: «Ты кривой, я глаз тебе вставлю другой, ты будешь с обоими глазами». — «Ну, сделай милость», — говорит этот старик. «Есть ли у тебя ружье большое, есть ли веревка порядочная у тебя?» Он взял да и привязал к столбу кривого старика. «И ты рвись, можешь ли сорвать веревки». Он двинулся, этот старик, сорвал эти веревки. «Ну, худы веревки, давай другие, крепце». И потом он опять этими привязал к столбу тому же, ну, опять он сорвал тыи веревки. Ну и потом говорит: «Есть ли крепце веревки?» Ну и тот принес еще крепце веревки; он его опять и связал к этому столбу; ну, он и двинул, сорвать не мог эти веревки. Ну, он ружье заправил и стрелил в этот глаз здоровый, одного нет, и в другой стрелил. Ну он, слепой-то, и сорвал веревки. А этот Федор Кормаков выпустил коз и овец, и телят с хлева, а этот слепой имат, за двор проць, што надо поймать самого этого полесника. Бросил Федора Кормакова с бараном, а тот к ему прицялился. Федор Кормаков вскрицал: «Я здесь». А этот старик крикнул: «На вот хоть ножик в приданых». Ну и он этот ножик взял, и ножик к рукам прильнул, своим ножиком стругнул, с перстами так и отсек ножик с кожею. Ну и сам пошел опеть в ход. Ну и опеть шел долго ли, коротко, ну и потом опеть стретился ему терем, да еще побольше того. Ну и пришел в терем, женщина красивая-прекрасивая и наймовала его в работники на три года. И оны тут жили-были; он выспрашивать, што тут, как; она ему и рассказала. «Можно ли отсюда выти прочь?» Она прижила уж ему паренька. Она ему и рассказала, как и выйти. «Вот у меня, гыт, топор есть под лавкой, ну и приди на бережок, лодка нужна. Ну и потом поедешь, то топор с рук не спущай». Ну и сецяс он — они заспали, она прятала топор под лавку, — и убежал на берег с этим топориком — тюкнул лодка нужна, ну и поехал. Затым сзади бежит эта женщина с ребенком на берег, разорвала этого ребенка пополам и бросила одну половину к ему, другую себе оставила; крови одна капля капнула на лодку, лодка ко дну пошла. Ну и он топором стругнул и поехал. И он переехал. Близко ли, далеко ли шел — не знаю, но и потом пришел: битвище, на степное место. Подожду, охота поесть, торговцы живут, или что. Ну и потом выстал дерево, ну и сецясь прибегают кидра да лёв-зверь, ну и драться приключились, третий час бьются звери на месте а лёв-зверь смолился: «Мужицёк, визими кулицек, да пособи убить кидру». Ну и он помог, и убили, и потом говорит: «Мужицек, ко мни за плеця, я тебя представлю в царство, откуда вышел». Ну он повез его и привез в это место и говорит, што «Не говори, что на лёв-звере ехал, а то я узнаю, как ты скажешь». И он пришел к этому государю, ну и он принес ему и подарил самую эту корону. «Ну, что тиби нужно за услугу твою, Федор Кормаков?» Ну отвецает Федор Кормаков: «Мне большого не нужно, хлеба с обеда, да грешно тело одеть, потом грешному целовеку надо придется рюмоцку выпить». Ну и государь женился и сделал бал, тогда его и ввел в цярство. Федор Кормаков здорово выпил, ну и похвастался, что: «Я на лёви-звери ехал». Лёв-зверь и вызывает его за город на том мести, куда он был преставлен, ну и сам говорит ему: «Что же, братец, ты сказал, ты мне заклятие дал не сказать?» А он сказал: «Не я сказал, а товарищ мой». — «Ну, как же товарищ есть, когда ты один был?» — «Ну, а тебе угодно моего товарища узнать, так я в город схожу, тебе приведу». Ну, он и ушел, принес ему полведра водки, ну и взял вылил ему в чан; ну и потом он взял и напился этот лёв-зверь. И взял этого лёв-зверя привязал коло ног. И государю его и привел этого лёва-зверя и говорит государю: «Вот мой конь, мне пособил твою корону принесть».

182

Вавилон-город^[18]

А в городе молодежь здумала писать змиев. Взяли да побили змею, зделали мехи да стали раздувать. Они это заходили, зашевелились; ну, оны зашевелились и стали их жрать. Ну, оны в бегство убежали. Вот какая-то там была риза черковная, дорогая, хорошая; священники-то, видно, убежали, надо достать. И стали там о праздниках выкликать, што «Не найдете ли кого сходить, эту ризу вынести?» Наслался Сенька Барабатин. «Только, — скажет, — вы пороху мне набейте в пузырьки, в трех посудинках». Ну и отправился, и карты взял с собой. Пришел тамо, у змеи доложился, что в карты играть, а она тако примщилась, как мужеское лико. Ну играли, играли, она и заснула. Ну он туто забрал книжку, тут какая-то была книжка, и пошел в ход, и глядит, што туманно под верхом; он видит, што уж здись не ладно, здись уж как будто темень нашла. Он и спустил ракитку-ту с порохом вверх, ее и розорвало, тут падали гадовья с темини-то. Он от их сбыл и пошел опять в свое место. Опять пошел, опять темень встават над ним; он опять взял спустил ракиту-то с порохом, опять сбыл, опять потом пошел, и наставала темень третья; опять он спустил ракиту с порохом, их и розорвало. Ну он отправился дорожкой, ну идет опять дорогой, и лёв-зверь на дороги, и змея, и оны тягаются с нею. Змея и заговорила по-целовечески: «Сенька Барабатин, возьми, пособи пересець, разорвать его, так я тебя пропущу вперед». Ну, а он наместо и говорит лёв-зверь: «Я натяну ю, так ты пересеки ю, не дожидай от змеи добра». Лев как потянул, а он взял ножиком и пересек. «Садись теперича верхом на меня, я снесу тебя в город». Он и снес его в город и выпустил его. «Ну, пой, — говорит, — в город, не говори, что я на льви-звери ехал». Он пожил, приехал, его приняли церковники вси за цесть. Ну, он так пожил да напился, да и похвалился: «Я езжал на льви-звери». Он взял так уж изволом или как уж узнал он это. Ну и стал рыцять, што «Подайте целовека». Ну, собрались там, и што надо пойти ему назад. Ну, он взял вино и корытце, и зеркало купил, пришел к дороги, где они расставались-то, расходились. Он и пришел и налил вина, зеркало положил в корытце и выстал к дереву. Ну, он попьет водки да в зеркальцо поглядит, попьет водки да в зеркальцо поглядит, а опьянел зверь, да пал, да заспал. А Сенька взял ножницы да его и выстриг. Ну, ладно, как проспался да говорит: «Пойти-ко мне да шерсть ростить».

183

Фома и Хавронья^[19]

А был Фома муж, а жена Хавронья. Ну, вот Фома уйдет пахать, а жена стряпать останется дома-то. Придет, жену бранит: «Ты мало постряпала, мало наделала». Ну она взяла на другой день приладила, рожь сохнуть на печь положила. Собрала бук (в Заонежьи-то бучат, тут не бучат, теперь не прядём, так и не бучим, досюль бучили) платье бучить, квашеночку приладила, рожь смолоть, да квашню мешать, да сметану мешать, курочку пасти с яйцами, ну и рабёночка качать. Ночь пришла, да ночь проспала, Хавронья и говорит Фомы: «Ты оставайся стрепать, а я пойду пахать поля. Рожь на печи смели, да квашню замешай, да бук бучь, каменье спускай, курицу карауль, да ребёночка качай, да чтобы ро-бята собак не напустили бы, бука не нанюхали бы». Жена и ушла пахать, он и раздумался: «Я, — скажот, — рожь вычерпаю в коробку, а сметану в кошель сберу, а веревку протяну от зыбки в подпол, к ногам привяжу, там стану я вертеть, а сметана станет трястись, да замешается в кошеле, и робенок спит; робята станут курицу пасти и смотрить, "собаку в избу не допуститя, бука не нанюхала бы"». Робята двери отворили, собака в избу к буку. «Батюшко, собаки вошли, бук нюхают». А батюшко как выскочит, церез корыто пал и сметану спружил. Он тут поставил квашню, мешал да пек в пеци хлеб. Затым робята крицят: «Батюшко, дедушко приехал на улицю при колокольцике». Он сказал: «Ладно, детушки, я выстану на полати, а вы не байте дедушки, што я на полатях. Спросит дедушко: «Где у вас батюшко?» — «А пахать ушел». — «А матушка где?» — «Ушла на селение». Дедушко пришел, поздоровался, сказал: «А где у вас батюшко? А где матушка?» — «Матушка в гости ушла, а батюшко пахать ушел». — «Ну, детоцьки, мне стоять-жить не слободно, а батюшко придет, скажите, дедушко приезжал на свадьбу звать, тетушка замуж выходит». А он лежит на полатях и думает: «Дай-ко я погляжу, как тесть сокрутился, в каком снаряде, в хорошем ли». Потянулся, да как палати пали, да с палатями и наземь. Тесть глядит, как сём отсюда он с палатей наземь пал. «Ну, зятюшко, здорово! Приезжай, — говорит, — мне жить не слободно, доць замуж выходит, приезжай». Ну и Хавронья пришла с пашни. «Вот неладно стряпал да худо». — «Ну, ладно, не бранись, поедем на свадьбу, звал батюшко на свадьбу». Ну и приехали туды на свадьбу; там приняли их, цястили да угощали, разрядили там, вот тому дружке, вот тому, а его разрядили: «Вот, ты съезди в загняты (коротко испиленные дрова) в лес, насеки да привези». Ну, он как съехал в лес, да сушину высек, ронил да по лошади, и убило ее. Ну, отправился на озеро тутока. На озере плавают утоцки, он скал: «Мне хоть утицу убить на жаркое». Он рылся, рылся камешками да палоцками, так утица далеко уплыла. Он взял платье скинул да сапоги и побрел за утицей; глубоко, он вернулся взад. Пришел, платье искал, платье убрали и сапоги, и все. Ну он пошел пеший, да как явиться пешему да голому? А до сего фатеры были не выводны (курная изба). Ну, он и взял и выстал на вышку, и взял ушат со смолой, и сел да пал в ушат со смолой; вышел оттуль, с ушата-то, да в корзину с перьями. Тамо Фому не видать, а свадьбу надо играть, зашумели, песни запели, а он скал: «Дай я схожу посмотрю, что деется». Да как поглядел, да руки-то сбудут, да и на фатеру-то на свадьбу к столам прилетел в смоли да в перьях, да в грязи; его взяли туто посмотрели, на дворе взяли воду мыть, оммыли его, сокрутили его. Надо ему должность дать какая есть. Ну и с пивом боцка стоит, так дали ему ведероцку пиво на стол носить. Носил, носил пиво-то, пришел к боцке, собаки на ступени собрались; он как выцернет с пива гвоздь-от да машет собак, и гвоздь на улицу улетел. Ему што делать? Нашел вокруг себя какую-то снастину да и заткнул. «Где, Фома, где? Да што, Фома, да што?» — «Да не могу отойти, собаки задрались, выцернул гвоздь, на улицу улетел». А Фому от боцки вывели, да и свадьба отошла.

184

Купеческая дочь и дворник^[20]

Бурлак жил, так в Риге бурлачил. Пришел да женился, на хрестьянстве-то жить не показалось ему после, в деревне-то. Выйдут там на гулянье кто куды, а он высел на улицу. Пляшет теленок, играет идет. Он и говорит теленку: «Бы женить тебя, покинул бы плясать». А тут сусёд ли, кто ли выслушал, ну да там пересказыват какому-то цюжёму. А он скат: «Вот у нас была дочка одинака, у родителей сидела в верхах, кушань носили все наготово. Играли кто в рюхи, а кто мяцком, отворили окошецко, бросили в окошко мяцком, она и окошко заперла. И просили у ей мяцёк, она не отдала. Ну, а тут какой-то наскоцил, дельницы с ногтями, а лапки тоже с ногтями, да выстал по стены, ну она и окошецко отворила, ну он стал вперед гостить к ней. Пришел раз, а отец идет в фатеру, а она взяла да его завернула в постелю; отец пришел, на кроватку присел да и повалился на постели, ну он и мертвый сделался. Ну вот, она родителю не смеет сказать, а дворнику; а дворник в зарод спусти да взял его куда-то убрал и стал потом с поры на поры похаживать к ней. Осень пришла, ночи темные, собрались целовальники, вси 40 человек, в кабак при празднике, выпили и затовакали. А дворник, девушник это: "Вы знаете, значит, я к купецкой дочери спать хожу" — "Ну, а как ходишь ты спать, так приведи-тко сюды". Он и сходил и вызвал, а ей хоть вопеть, а идти надоть. Вот как привел он, дак поднос положила, две рюмки на поднос, ну и бутылку вина и стала этих целовальников поить, подносить им. Подносила, а они и напились, ну да оны и заснули, и дворник заснул тоже, ну она и раздумалась: "До утра, скат, прожить, так и батюшко и вси узнают, донесут". Взяла отворила, да вино пропустила и зажгла вино, вышла в свою комнату на спокой. Поутру батюшко встает с постели и доносят ему после ночи: "Кабак у тя сгорел, 40 целовальников в одном кабаку сгорело и дворник твой сгорел". Ну и приходит он к доцери, рассмотрел он все дело: "Что, дитятко, спишь?" — говорит. "Ну, а у меня, батюшка, пригрузило меня, я не спала, спать не могла". — "Так, дитятко, у нас в кабаке 40 целовек целовальников сгорело и дворник сгорел"».

185

Ослиные уши^[21]

Один цярь держал слугу и все ездил с ним вместях. У царя поросли ослиные уши и он наказывал слуге строго: «Не говори ты никому, не выноси». Слуга терпел, терпел и не мог больше выносить, вышел из терпения. Пошел он на улицу к дороге, где гуляют, возле дороги розгрёб землю и припал к земле: «Есть, — говорит, — у чяря ослиные уши, выросли, а не знать какие». Затем выросло дерево над этим местом. Ну и поехал царь со слугой прогуливаться. А это дерево царю-то и кланяется: «Есть, — гыт, — у царя ослиные уши». — «Поставь, — говорит царь, — лошадей у березы-то». Сам спрашиват: «Што березка, — говорит, — кланяется-то». А вот кланяется, говорит: «Не говори, не выноси в люди, што есть ослиные уши у цяря. Ну и я терпел, терпел да и не вытерпел, землю розгреб и шепнул, што у царя ослиные уши. А вот выросла березка так объясняется». — «Ну, — говорит, — уж если мать-земля не могла выдержать, то где же крещеному не сказать дружка дружке».

186

Старик за сто лет^[22]

До сего старики того века по триста лет жили. Так чярь велел дамашникам: «Кто больше ста лет проживет, ему доносить, штобы в больницу, или куда там поспихать». Один старицёк прожил сто десять годов, так что сыну обидно казалось обделить-то его. Он и согласился с хозяйкой: держать его. Жена и говорит мужу: «Я донесу цярю, что ты на другое столетие оттягиваешь». Она ушла к чярю, а он в лес ушел, силья по путику ставить. В реку мережу опустил для рыбы на другой день, зашел в лавоцку пирожков купил, да пряницков. Пришел смотреть мережу: попала щука и окунь. И пошел на путик со щукой да с окунем, да с пряницками. По дороге пряники полагает на клоцки да на прутики, где место приберет полутце. Смотрит: мошник в пась попался. Положил он щуку в сило, окуня в пась, а этого мошника взял в мережу положил. Собрались с женой на ночлег домой. На третий день он справляется опять по путику идти и ю берет с собой: «А я посмотрю и покажу тебе, где путик да где мережи стоят». Приздынул мережу, там мошник попал. «Слава тебе, Господи! Мошника добыл». Ну, пошли в лес, а он пряницки собират в корман. «А что ты собираешь?» — «А собираю вот закуски. У Господа скоро обед будет, так это он нас на обед будет звать, а это пред обедом спускат». Пришли к силу: щука попала. «Слава те, Господи, вот щука попала!» Пришли к паси, у паси окунь. Там над лесом птица рыцит да треплется. «А это что?» — жена-то спрашивает у мужа. «Господь нас на обед к себе зовет». — «А ты пойдешь ли?» — «Да как не итти, когда меня чярь потребует». Ну и пошли домой. Обноцевались дома. Затым приходит от чяря повестка. «Пусь приходит не пеший да не на лошади и пусь приводит недруга и друга». Он приходит к батюшке: «Батюшка, меня, — говорит, — требует чярь, не пеш, не на лошади; велит привести недруга и друга». Поп и говорит: «Пой да свинью возьми, да жену, да собаку. Как пойдешь, свинья у тебя промеж ног будет, а по одну руку жена, по другую собака. А спросит чярь: "Кто у тебя недруг?" Ударь жену по уху, собаку ударь батогом. Как ударишь собацку, она завизжит, а ты кусоцик брось, ластиться станет. Как ударишь жену, она ругаться станет и цярю говорить на тебя». Как пришли к чарю, чарь видит, что не пеший пришел, не на лошади. «Ну, вот у меня друг».

187

Осип-царь^[23]

Посадили Осипа-чяря на лошадь. Уехал он безызвестно, не знают куды. Мужицёк ходил в лес — телесна нужда — расселся. И прилитела сова-птица и рыцит, что «Осипа-чяря омманили служащие и посадили на неуцёнаго жеребца, и нету живого». А другая птица налетела, говорит: «Хоть омманили, да есть живой». Домой пришел мужик, а Осип-чярь у его уж на фатери. И поздоровались. «Что ты слышал и видел?» — говорит цярь. «А я вот росселся в лесу до ветра, прилетает сова птиця, говорит: что "Осипа-чяря омманили служащие, и нету его живого". А другая прилетела, говорит: "Хоть и омманили, да есть живой"». Обноцевался Осип-чярь и говорит поутру: «Поедем со мной в проводники». И приехал домой. Приобжился дома и собрал князей и бояр и служащих. И посадил выше всех старицка охотницка. Принапились и стали хвастать. «Чим хвастаете?» — говорит. Кто отцом похвастает, кто матерью, кто доцерью, да утварью. А старицек сидит молцит. «А ты што, — говорит чярь, — не советуешь?» Мужицек и говорит: «Пошел я в лес, расселся до ветра, прилетает сова-птица, говорит, что "Осипа-чяря омманили служащие, посадили на неуцёнаго жеребца, и нету его живого". А другая птица налетела говорит: "Хоть и омманили, да есть живой"». Тут Осип-чярь и говорит: «Слышали, что говорит мужицек охотницек?» А инны тихонько говорят: «Слышали, слышали». А инны не говорят. Ну вот, тут он и стал разбирать, кто прав, кто виноват.

188

Кафтан с золотом^[24]

Старицек ходил просить во много мест и пришел к одному хозяину и незамог, полежал да и помер. А оставается кафтан, уж выплацен, худой этакой; ну он сокрутил вси платья его. «А этот худой кафтан в огонь бросить мнекова». Пецка загасла, как бросил он, ну он взял, говорит: «Ладно, я в воду снесу его, затоплю». Его затопить и не может, он не тоне ко дну кафтан, да и не уносит никуда. Он взял да и роспорол заплатку-то, ну и стал заплатки много пороть и под каждой заплаткой по деньги, ну и напорол он денег много, и стал деньги цитать; нацитал целую тысяцю рублей. Ну он: «Куды эти деньги? Дай я пойду к отцу духовному, спрошу». — «Ну, а ты, — говорит, — эти деньги возьми, сходи на рынок и купи свинью, пока денег хватит, так всё корми ю». Ну он, этих денег пока хватало, все кормил ю, перестали деньги, больше кормить нецем. «Отце, — говорит, — свинью кормить — перестали деньги, больше кормить нецем». «Так ты, — говорит, — выпусти свинью на улицю и ходи вслед да карауль ю». Ходил, ходил этот, в такой гладкий луг пришел и по середке репка бежит, затым катится колесо огненно с огнем, там в реки в колеси сидит народ, да этот нищий сидит там. Ну эта свинья как скоцит, так прямо в реку, в колесо это. И все стерялось, как было, так и есть по-старому. Он опять пришел к этому отцу духовному и рассказыват. «Да, вот, дитятко, ходил да просил, не молился, так скопил денежки, так вот Господь за то нам грехи дават».

189

Святой работник^[25]

Был прожиточной человек, хозяин был и держал роботника. Ну, вот праздник пришел, он и вздумал с хозяйкой в черковь сходить. В черквы Богу помолились и: «Станем, — говорит, — на обед крещеных звать». Созвали крещеных и засадили за столы их обедать. Хозяин сидел помимо стола и как будто призаснул, а ему и приснилось, и показалось, што Успенье Богородиця Цяриця небесная на воздусях над столом стоит; заглянул на хозяйку, на хозяйке венёч золотой на головы, и у роботника венеч золотой на головы. Он и взял на раздумье: «Што же у жены у моей венец золотой да и у роботника, а у меня нет ницего? Дай-ко я схожу к отцу духовному, побеседую, спрошу, для цего же у их есть, а у меня нету». Ну, духовной и говорит: «Это жена у всего живет, подает милостинку и накормит, а роботника ты хошь в воду, хошь куды пошли, он везде пойдет». А хозяин говорит: «Унистозить богатсво да бобылём жить, да в роботники пойти». Он эти богатства все решил, да што оставил и пошел в роботники. Там служил он долго уж у хозяина, его хозяин и взлюбил, што он везде готов, хошь в воду, хошь куды хошь пошли, везде справит. А хозяйка тая его не любила, все насказывала. «Вот ты, — скажет, — держишь Ивана коло года, — говорит, — а вот он наехал на меня, рубашку разорвал да сарафан, да тело выщипал». Он спросил у его: «Как же, Иван, ты делаешь?» Он и повинился, на себя взял вину, што уж согрешил. Его и посадили в темно место засиживать. Он там посидел да помер, и заносил ладонный дух по ограды везде. «Што же это, — говорит, — откуда этот ладонный дух носит?» А он и схватился за Иванушку. Он помер да и рукописание оставил тутока при себе.