Сферы влияния

В юности упрямый, подбородок стал тяжёлым, углы рта уже опускались вниз, а узкие складки возле них показывали, как мало и редко она улыбается. Морщины вокруг глаз тоже были некрасивыми, от середины каждого века наружу шли тонкие тёмные стрелки, отчего всё лицо приобретало унылое выражение. Цвет лица довершал картину: землистый, бледный, отдающий зелёным, нездоровый. Глаза уже не горели ничем, в их глубине потух (как давно?) огонёк жизни.

— Может, причешешься? — спросило зеркало, давно уже не подававшее голоса.

Вместо того, чтобы последовать этому совету, Гермиона сделала шаг вперёд и прижалась к стеклу носом, всматриваясь в самую глубину глаз зазеркального двойника. Она не знала, чего хочет в них найти, возможно, ту самую искру.

А потом, не давая себе времени передумать, метнулась к шкафу, вытащила омут памяти и принялась сливать, одно за другим, десятки воспоминаний. Это нужно было сделать сию же секунду, до тех пор, пока решимость не оставила её. Логика подсказывала, что начать следовало бы с наиболее трудной из определённых проблем — с вины за смерть Рона, — но Гермиона знала, что не справится с ней, во всяком случае, не сейчас. И пусть это было глупо: браться за самое простое и безболезненное, отодвигая в сторону то, что день за днём разрушает изнутри — в этом был смысл. Пусть хотя бы один вопрос не свербит в сознании.

Когда воспоминания были погружены в Омут, Гермионой вдруг овладела нерешительность. Нельзя сказать, что она боялась того, что может увидеть (в конце концов, воспоминания о смерти Джейн или о последней ссоре с отцом, или о гибели Рона остались надёжно заперты в самом надёжном из ее ментальных тайников), скорее, она испытывала сомнения. «Не щекочи спящего дракона», — эта мудрость была написана на гербе Хогвартса, и Гермиона натыкалась на неё взглядом всякий раз, когда открывала «Историю…». Как знать, может, слитые в Омут воспоминания — и есть тот самый дракон, которого лучше не щекотать? «Не воспоминания, а тот, кому они посвящены», — подумалось ей. Драконов лучше обходить стороной. Смертельно опасные, редкие рептилии не интересовались людьми иначе, как добычей, и, до того, как были изобретены специальные сдерживающие заклинания, погубили множество безрассудных волшебников. Гермиона видела драконов всего дважды в жизни: сначала на Турнире трёх волшебников, издалека, а потом в «Гринготсе», вблизи, и более встречаться с ними не желала. Ах да, конечно, на самом деле, трижды — был ещё Норберт, питомец Хагрида, но Гермиона плохо помнила его. Зверь размером с собаку хоть и угрожал спалить хижину лесника вместе с половиной территории, всё-таки не вызывал особого трепета.

Сейчас Гермиона стояла перед Омутом, содержавшим воспоминания о настоящем, взрослом драконе. И взглянуть в его холодные, слишком светлые глаза было жутковато, а еще более жутким представлялась возможность отыскать в этих глазах то, о чём ненароком обмолвился Гарри и о чём весьма доходчиво промолчала Гермиона-из-подсознания, вызванная медитацией и зельем.

«Я хочу убедиться, что это бред, фантазии, не более того», — твёрдо сказала себе Гермиона-настоящая и, как ни странно, сказала искренне. Волнение тут же прошло, дышать стало легко. Простая проверка покажет, насколько нелепы предположения Гарри, и она сможет перестать думать о них, занявшись куда более важными вещами.

Гермиона взялась пальцами за холодные края артефакта, наклонилась над ним и замерла в дюйме от переливающейся субстанции, смеси из мыслей и проявляющего их зелья, без которого Омут — просто каменная чаша.

На поверхности плавали обрывки образов: лицо Майкрофта Холмса, мелкие детали интерьера разных его кабинетов, светящаяся изнутри тёплым светом бутылка огневиски, гостевая комната с книжными полками.

Это были бытовые воспоминания, совершенно обычные. И даже если в какой-то момент в разговорах всплывёт что-то болезненное, оно будет просто повторением того, о чём Гермиона знает уже давно.

Набрав в лёгкие воздух, как перед прыжком в воду, Гермиона погрузила лицо в Омут памяти. В районе солнечного сплетения что-то сжалось, потянуло — и Гермиона упала посреди кабинета Майкрофта, рядом с самой собой на добрые пятнадцать лет моложе.

Примечания:

1. Гермиона цитирует «Вавилонскую библиотеку» Борхеса, где в аллегорической форме представлена модель постмодернистской вселенной: в библиотеке бесконечное число книг, представляющих собой бессчётное число комбинаций двадцати пяти букв, пробелов и запятых, и каждая из комбинаций что-либо значит на каком-нибудь из бесчисленного количества языков. Помимо прочего, Борхес высказывает ключевую для постмодернизма мысль: всё, что мы пишем или говорим, уже было написано или сказано до нас, невозможно создать ничего оригинального, при этом каждое творение имеет право на существование и занимает место в бесконечной библиотеке, даже если лишено смысла и логики.

2. Не могу удержаться и не рассказать вам (может, вы и знаете?) о том, что, хотя для нашего уха имя «Шляпник» героя «Алисы в стране чудес» куда благозвучней (и, конечно, больше подходит харизматичному Джонни Деппу из фильма Тима Бертона), однако перевод «Болванщик» куда точней. В 19 веке при изготовлении шляп использовали пары ртути, поэтому шляпных дел мастера (hatters) были вечно не в себе. Даже была поговорка «Безумен, как шляпник», да и само слово hatter вызывает мощную ассоциацию с человеком «не в своем уме». У русского слова «шляпник» такой коннотации нет, зато она есть у «болванщика», однокоренного не только с «болванкой», но и с «болваном».

Глава восьмая

Настоящая Гермиона устало прислонилась к иллюзорной, но, наверное, шершавой кремово-белой стене, пытаясь сосредоточиться на тактильных ощущениях, негромко вздохнула и сумела перевести взгляд на саму себя, спящую на узкой кровати. Вырваться из воспоминаний о мутных снах в этот, относительно реальный, мир было непросто, но она справилась. Гермиона-из-воспоминаний лежала на боку, крепко и даже как будто отчаянно обхватив руками тонкую подушку. Она не разделась до конца, и из-под лёгкого одеяла, чуть сползшего с плеч, виднелась белая футболка.

Та Гермиона спала крепко, но это был нездоровый сон, тот, от которого просыпаются разбитыми и уставшими, как будто и не спали вовсе. Собственно, такой она и проснётся через несколько часов — воспоминание было свежим, и Гермионе, в сущности, не требовалось пересматривать его, в отличие от многих других.

Её память, как оказалось, хранила сотни мельчайших подробностей о каждой встрече с человеком-василиском Майкрофтом Холмсом, начиная с самой первой, когда Гермиона (Мерлин, тощая растрёпанная девчонка, не умеющая ходить на каблуках) пыталась шантажировать его жизнью и благополучием брата. Майкрофт тогда продемонстрировал просто ошеломляющую выдержку. Возможно, он был слишком взволнован пропажей Шерлока, возможно, ещё не набрался опыта ведения политических игр — во всяком случае, он не вколол ей какого-нибудь транквилизатора и не отволок на допрос, а был почти по-джентльменски вежлив.

Трижды Гермиона пересматривала воспоминание, связанное с одним из самых страшных моментов её жизни — со смертью Рона. Тогда она пришла к Холмсу с деловым разговором, а в итоге напилась и отключилась в кресле. Как она ни всматривалась в тёмную пелену, она не сумела разглядеть, кто же тогда забрал у неё волшебную палочку из рук и укрыл пледом.

Худшим из воспоминаний стало то, после которого Гермиона решила перестать лечить нервы огневиски — в котором она выпила столько, что Майкрофт был вынужден везти её домой. В тот момент ей, в сущности, было всё равно — разве что мучило чувство стыда за потерянную репутацию. Иначе она, конечно, спросила бы себя: почему Майкрофт поехал сам? Почему не послал водителя или одного из своих безмолвных и безликих, почти как невыразимцы, агентов? Не то, чтобы она сумела тогда дать ответ на этот вопрос, но, может, хотя бы задалась им?

А теперь она стояла здесь, в этой якобы гостевой спальне, куда её отправил Майкрофт после смерти Джейн. Если бы не усталость, она сразу узнала бы эту комнату — и узкую кровать, и платяной шкаф, и даже нелепейшую подборку книг на полке.

Призрачная Гермиона нахмурилась и крепче вцепилась в подушку, а реальная подошла к полкам и коснулась пальцами потрепанного Диккенса. Пальцы прошли сквозь книгу, ухватив лишь воздух, но она помнила «Оливера Твиста» едва ли не наизусть, так что едва ли нашла бы в книге что-то новое. Майкрофт был не из тех людей, которые делают на полях пометки. И не из тех, которые читают Диккенса. Невозможно было представить себе его сидящим в кресле, положившим на американский манер ноги на журнальный столик и листающим художественный роман.