Сгинь!
Шрифт:
– А-А-А-А-А-А-А-А-А! – завопила Ольга, медленно опускаясь на колени.
Просьба прекратить. Мольба о прощении. Все и сразу.
– Кричи-кричи, мамочка! Кричи-кричи. КРИЧИ! КРИЧИ, ГОВОРЮ!
Черные дыры Степкиных глаз бездушно уставились на Ольгу. Черный рот сомкнулся. Черные тараканы перестали бежать, затаились в темных углах своих.
Вдруг за окнами стало светло-светло, словно зажглись десятки фонарей. Степа тоже начал светиться, еще сильнее, чем прежде, будто он сам и есть фонарь. Волосы зазолотились, щеки порозовели, губы из синих превратились в алые. Мальчик очень
– Мама, я тебя люблю, – сказал Степка своим звонким мальчишечьим голосом с этим трехлетним акцентом, когда вместо «люблю» выходит «липлю».
Мальчик потянул к матери руки, словно прося обнять его, но тут же отвернулся и выпрыгнул в окно. И обрушилось Ольгино сердце, и полетело вслед за сыном. Там всего полметра до сугроба, но Степкин удаляющийся крик звучал так, словно он летел с десятого этажа. А потом глухой шмяк. И тишина.
И свет погас.
И сердце разбилось. Глухой шмяк.
И все погасло.
Ольга бросилась к распахнутому окну, высунулась из него чуть ли не наполовину.
– Степа-а-а-а-а-а! – закричала она и тут же замолкла.
Сугроб, до которого и впрямь полметра, а не десять этажей, лежал себе нетронутый, непотревоженный, словно никто и не прыгал в него.
А сына нет.
Ольгин крик приняли на себя сосны, зашумели недовольно – кто осмелился их тревожить? Сильнейший порыв ветра растрепал, размотал деревья, пытаясь прижать к самой земле. Они в ответ заскрипели от боли и обиды: «А нам-то за что? Зачем втягиваете нас в свой конфликт?»
– Не меня ли ищешь, мамочка? – раздалось за Ольгиной спиной.
Окно захлопнулось, ударив женщину по голове. Сжалось до привычных размеров – больше не нужно подстраиваться под Степочку.
Ольга упала. Темнота вокруг нее стала плотной – можно зачерпнуть рукой, рассовать по карманам. Не видно ничего, даже собственных рук.
Такой темноты и не бывает.
«Я что, умерла?»
– Нет, это я умер, мамочка. И хочу забрать тебя с собой. Мне так скучно, мамочка.
– Я умер, умер, умер, мамочка. Я умер, умер, умер.
– Я умер.
Ольга встала на четвереньки и на ощупь поползла, не разбирая дороги, лишь бы подальше от проклятого окна, словно именно здесь скопилось зло, здесь его источник, и нужно отсюда убраться – так будет безопаснее.
– Ты куда, мамочка? А как же я?
Нет, это не Степка. Это не ее сын. Это нечто мерзкое, нечто пустое и черное, нечто потустороннее. Нечто. Оно хочет свести Ольгу с ума, а то и вовсе убить.
Убить.
– Я умер, мамочка.
– Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка!
Он был одновременно всюду.
– Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка!
От него не уползешь.
– Мамочка!
Как в один миг самое ласковое, самое теплое на свете слово может стать самым ненавистным. Ольга с этой «мамочкой» некогда прошла все стадии:
– ожидание: когда сын еще не умел разговаривать;
– умиление: когда научился-таки;
– привыкание: когда стала слышать его по сотне раз в день;
– боль: когда Степки не стало.
И вот теперь новое – ненависть.
Когда нечто потустороннее, измываясь над Ольгой, издеваясь над Ольгой, зовет ее мамочкой.– Я не мать тебе! Не зови меня так!
Женщина споткнулась, распласталась на полу.
– Тебе больно, мамочка? Хочешь, подую?
Ольга не успела ответить. Ее обдало холодным, нет – ледяным воздухом. Колючим и мертвым.
Ольга заплакала. Тихо так, как могут плакать лишь обессиленные. Уже не можешь рыдать, всхлипывать, размазывать по щекам слезы, шумно сморкаться в конце. Три трусливые слезинки покатились из глаз Ольги и замерли на середине щек, боясь двинуться дальше.
Женщина медленно и почти бесшумно втянула в себя воздух. Это вместо всхлипа. Показалось, что наполнила себя темнотой. Внутри стало так пусто. Отступил даже страх.
Ни-че-го. Лишь безразличие.
Ко всем.
Ко всему.
Умирать так умирать.
Значит, пора. Значит, зря она от смерти бежала.
Избавление близко. До искупления далеко.
Ольга неторопливо поднялась, выставила перед собой руки, готовясь раздвинуть сгрудившуюся вокруг нее темноту, и, шумно шаркая ногами, – отяжелели, не разбирая пути, на ощупь пошла к выходу.
Избавление близко.
Еще немного.
Еще чуть-чуть.
В голове шумело:
– Отдайся ему. Отдайся ему. Отдайся ему. Отдайся ему.
– Отдайся мертвецу, подчинись, пусть сломает тебя до конца. Сколько можно прятаться под одеялом?
Ольга нашарила в темноте замок, тот поддался с большой неохотой. Дверь распахнулась, и сразу посветлело. Настолько, насколько бывает светло зимней лунной ночью. И пусть луна лишь прибывала, ее сияния хватало, чтобы посеребрить великие снега, раскинувшиеся вокруг избы, отразиться от них и с небывалой, чуточку неправдоподобной силой и яркостью оттолкнуться, осветив все вокруг.
Ольга осмотрела двор, затем лес, выискивая мертвеца. Пора посмотреть смерти в лицо. Но мертвеца нигде не было.
– Где же ты прячешься? Вот она я. Перестала тебя избегать. Я по-прежнему тебя боюсь, но сейчас я не чувствую этого страха. Должно быть, твое ледяное дыхание убило во мне все чувства, заморозило мои внутренности. Сердце больше не гонит кровь по моим венам, сердцу уже все равно.
– Мне все равно.
– Так где же ты? Почему не идешь?
Темнота из избы стала выливаться на улицу, растекаться по белому снегу, попутно лизать Ольге то руку, то ногу, то вдруг в спину ударяться.
Женщина шагнула за порог, пропуская тьму. Что ей толпиться-томиться внутри? Клубами дыма рвалась наружу чернь, покрывала темными пятнами белый-белый, чистый снег.
Ольга все шагала и шагала вперед, пытаясь дать темноте дорогу: очень не хотелось вновь в нее погрузиться, в ней даже дышать было трудно.
Чернота все равно толкалась, кусалась. От очередного ее толчка Ольга упала в сугроб лицом. И не захотелось больше вставать. Тут, в сугробе, покойнее. Тут, в сугробе, больше не нужно ни с чем бороться.
Всю ночь не спал Игорь, но не слышал он ни черного голоса мальчика, ни безутешных криков Ольги, ни стука оконных рам.