Шафрановые врата

— Ты что, не замечала очевидного? — спросила та; мундштук едва касался ее губ.

Я застыла, пытаясь найти ответ на ее лице.

— У него только начинали проявляться симптомы, но признайся: ты действительно не замечала этого? Как только я увидела его, когда он пришел сюда, я все поняла. У него были такие же симптомы, как и у нашего отца. Неужели ты и правда такая тупая? Такая слепая?

Я представила Этьена в больнице, а затем в моем доме. Когда мы ходили куда-нибудь поужинать, когда он вел машину, в постели. Маленькие несущественные детали промелькнули в моей голове: как он иногда внезапно со стуком ронял вилку или нож на стол, как он зацеплялся за край ковра. Неожиданно покачнулся и споткнулся, когда шел через спальню ко мне однажды ночью — тогда я думала, что он просто устал после долгого рабочего дня или что неизменный стакан бурбона, который он выпивал после обеда, подействовал на него в тот вечер сильнее обычного.

Я вспомнила о пустом пузырьке из-под таблеток, который нашла в его комнате, — это было лекарство, применяемое при параличе.

— Этьен унаследовал все от нашего отца, — сказала она. — Мне не досталось ничего. Но сейчас я рада, что вместе с богатством Марсель Дювергер оставил своему сыну кое-что еще.

Я нащупала табурет позади себя и опустилась на него.

— Наш отец оставил Этьену джиннов,которых носил в своем теле, — продолжала Манон. — Болезнь, которая убила его и теперь убивает Этьена. Но это долго не продлится. Сначала Этьен будет страдать, как страдал наш отец. — Она медленно растянула губы в улыбке, слегка наклонив голову, как будто услышала музыку где-то вдалеке, музыку, которую она любила и сразу же узнала. — Сожалею ли я, что наш отец страдал? Нет. Мой отец поплатился за свое отношение ко мне. — Ее улыбка вдруг превратилась в жуткую гримасу, а голос стал резким. — Этот дом, — она взмахнула рукой, — купил для меня Этьен, перед тем как уехать в Америку. Но этого недостаточно. Никогда не будет достаточно, чтобы сравнять счет. Я была рада, когда умер мой отец, а сейчас я рада, что Этьен так же страдает. Он получил наследство и теперь пусть живет с ним, пока оно не убьет его, он будет плакать и обделается, как ребенок.

Что это было? Что она имела в виду, сказав «джиннв его теле»?

— Джинныпередаются от родителя к ребенку, — добавила она, а затем повторила: — От родителя к ребенку. От отца к сыну.

Болезнь была наследственной. Она говорила о наследственности. Я вспомнила, что Этьен интересовался генетикой.

Баду вернулся во двор с собакой. Он снова сел рядом с матерью, держа собаку на руках. Короткие лапки маленького создания торчали в разные стороны. Баду неуверенно потянулся к лепешке, лежащей на тарелке, и взглянул на мать. Она никак не отреагировала, и он взял лепешку, отломил маленький кусочек и дал его щенку. А остаток запихнул себе в рот.

— Но... если Этьен в Марокко, — заговорила я, — конечно же, он вернется в Марракеш. Чтобы увидеть тебя и Баду, — добавила я, переводя взгляд с нее на ребенка. Эти двое были единственной его родней. — Когда он приедет снова, Манон? Если то, что ты говоришь, правда... Я хочу увидеть его теперь даже больше, чем раньше.

Она пожала плечами, глубоко затянулась, припав к мундштуку, а затем, слегка разжав губы, выпустила облачко дыма в тихий теплый воздух.

Глава 25

Я шла несколько часов. Если на этот раз Манон сказала правду — что у Этьена болезнь, которая со временем превратит его жизнь в кошмар, — возможно, я нашла ответ, который искала.

Этьен бросил меня, потому что не хотел, чтобы я вышла замуж за человека, который проведет оставшуюся часть своей жизни с петлей на шее, петлей, которая будет затягиваться все сильнее и сильнее с каждым месяцем.

Он бросил меня, потому что слишком любил и не мог поступить так со мной. Но он не понимал глубины моих чувств. Я не могла представить Этьена другим, не таким, каким я видела его в последний раз, — сильным и любящим. Какую бы форму ни приняла болезнь (и о каких бы джиннахне говорила Манон), я справлюсь. Я смогу позаботиться о нем, когда он со временем станет слабым, ведь я ухаживала за своей матерью.

Я снова пришла в Шария Зитун и постучала в ворота дома Манон; был полдень.

Внутри было тихо. Я снова постучала и подергала ручку, но дверь была заперта. Я провела рукой по синему дереву.

— Манон! — позвала я. — Баду! Баду, ты здесь?

Послышался тихий звук: шаги босых ног по плитке.

— Баду! — снова позвала я, приложив губы к тоненькой полоске света между дверью и косяком.

— Это я, Сидония. Мадемуазель О'Шиа. Пожалуйста, открой дверь.

Раздался громкий скрежет внутреннего замка, и дверь распахнулась. Баду посмотрел на меня.

— Maman велела никого не впускать, — сказал он.

— Но это же я, Баду. Могу я войти на минутку?

Он изучал мое лицо, а затем важно кивнул и отступил, давая мне дорогу. Во дворе стояла бочка с водой, на поверхности которой плавали палки.

Баду подошел к бочке и толкнул одну из палок, как будто это была лодка.

— Maman спит? — спросила я его.

Он покачал головой.

— Она пошла в hammam[71] мыться.

— А Фалида? Где Фалида?

— На базаре, покупает продукты.

Я посмотрела на дом.

— Ты здесь один? — спросила я.

— Да. Я большой мальчик, — сказал он, усердно доставая палки из воды, затем разложил их на плитках, опустился на колени и начал соединять палки в разные узоры. — Mamanговорит, я большой мальчик и сам могу позаботиться о себе.

Я помолчала, а потом сказала:

— Да-да, ты большой мальчик, Баду.

Я изучала его лицо, когда он сосредоточился на своих палках. Я снова увидела Этьена: этот взгляд — вот сейчас! — такой глубокий. Умный лоб под густыми волосами. Длинная тонкая шея.

Я снова подумала, что так мог бы выглядеть наш собственный ребенок.

— Тебе грустно, Сидония? — спросил Баду, и я осознала, что он перестал раскладывать свои палочки и смотрит на меня. Он не назвал меня «мадемуазель», как обычно.

Сначала я хотела сказать: «Нет, мне, конечно, не грустно» —и попытаться улыбнуться. Но, как и раньше, я не могла позволить себе быть нечестной с этим серьезным ребенком.

— Да. Сегодня мне немножко грустно.

Он кивнул.

— Иногда мне тоже грустно, Сидония. Но потом я подумаю немножко и снова становлюсь радостным. — Он был таким серьезным!

— А о чем ты думаешь, Баду, когда тебе грустно? О чем ты думаешь, чтобы снова стать радостным?

— Однажды, очень давно, моя мама испекла лимонный пирог, — сказал он, и уголки его губ слегка сдвинулись в робкой улыбке. — Un g^ateau citron[72] . Ой, он был таким сладким и таким желтым! Когда я думаю об этом пироге, я радуюсь. В моей голове появляется картинка. Я кладу пирог на синее небо, рядом с солнцем. Солнце и лимонный пирог. Как два солнца или два пирога. Два всегда лучше, чем один.

Он встал.

— Maman часто рисовала картины. Я просил ее нарисовать эту картину для меня, с двумя пирогами, но она не захотела. Я собирался повесить ее на стене возле моей кровати. Тогда я был бы всегда счастлив, потому что мог бы смотреть на нее, когда захочу.

Внезапно мои глаза наполнились слезами. Разве для шестилетнего мальчика нормально так говорить? Я не знала.

— Сидония! Сейчас ты должна подумать о том, что доставляет тебе радость, чтобы грусть ушла.