Шальная мельница

— А любовь — не счастье?

Немного помедлил; не без иронии:

— Кому как, а по мне, это — наказание.

— И каково от такого Вашим близким?

Резкий, колкий взгляд через плечо — и снова на дорогу.

— Переживут. А нет — то… выбор тут невелик.

Буквально минута, две — и снова стреляет нещадно Лилька своей бесцеремонностью.

— Ладно ничего и никого не жаль, но неужто ничто не интересно? — немного помолчав, добавила. — Да, я не говорю о сострадании, о переживании или о боязни. Интерес, элементарный интерес. Разве он Вас совсем не одолевает?

Коротко рассмеялся.

— Интерес? Было бы что… интересное. А так… одни грехи. А с меня — моих хватает. Порой кажется, и их не унести, а не то, чтобы задурманивать, ломать голову еще над чужими.

— Но… интерес же — в первую очередь, порождение инстинкта самосохранения, а уж потом… развлекательный процесс, попытка чужим несовершенством компенсировать свои недостатки, и, только потом, начальный путь к жалости и взаимовыручки.

Еще сильнее вдруг рассмеялся: но без веселья, печально так, горько. Взгляд на Лилю.

— Тебе сколько лет, что такие замудрённые речи ведешь?

Скривилась от недовольства Малая.

— А говорите, не страдаете интересом.

И снова смех мужчины. Уверенный, довольный взгляд на Лилю, но, опомнившись, тут же повернулся обратно, уставившись на дорогу.

— Он мне присущ, вот только порог у него слишком высокий. А ты, по ходу, сегодня оба моих Эвереста покорила. Хотя нет, даже три.

— Каких еще два?

Улыбается, щурясь. Взгляд в зеркало заднего вида.

— Жалости и бешенства. Не думал, что на это теперь кто-то способен, вообще. Причем, хотя бы по одному, по отдельности. Не говоря уже, что все три, за раз.

Взглянула мигом я на Лильку — не показалось: и хоть глаза ее еще блестели детской наивностью и добродушием, но на губах уже застыла ядовитая ухмылка — в голове явно плелся какой-то странный, непременно безрассудный, коварный план.

Пролегла раздражающая тишина. Причем раздражающая не меня, а, явно, этих двоих.

Оборона молодого человека пала — а, посему не удивительно, что продолжить сей странный разговор решился уже он сам.

— Вот ты мне тут про нравственность, добродушие… пытаешься втолковать. Воззвать к моей совести и человечности: причем, последнее, не только в плане добра и зла. А сама-то: под машину кидаешься, врёшь, и (если все же верить твоим словам) воруешь. Самой не стыдно? Не жаль тебе тех, кто оказывается на твоем пути?

— Жаль.

— И что? Нравятся тебе эти чувства? — короткий взгляд через плечо на Лилю. — Или ты намереваешься… в дальнейшем, измениться, не следовать этому греховному, наверняка, губительному, пути? А? — и снова взор ей в лицо. — Себе тоже лжешь, что станешь лучше?

— А надеяться — это лгать? — удивленно кинула ему в ответ.

Улыбнулся. Перевел взгляд на дорогу.

— Лгать. Если за этой надеждой ничего нет, и сил на пустое сопротивление тоже не наскрести, то — лгать… другим, себе. Только есть ли в этом толк?

— А Ваше равнодушие несет Вам покой? И Вы не боитесь ничего?

Хмыкнул. Обмер, в рассуждениях.

Еще немного — и осмелился:

— Боюсь. Вот только за маской безразличия всё потом легко скрыть, утаить, сблефовать, а потому — в итоге, и не проиграть.

— А Вам не кажется, что… с уходом интереса — уходит и жизнь из Вас. И дальнейшее существование — просто…

— Отбывание срока, — перебивает. — Так и есть. Но, а разве вы, утопая в горе, в гневе, отчаянии, не чувствуете себя так же? Словно согрешили в прошлой жизни — и теперь расплачиваетесь сполна.

— Нет.

От удивления даже подался головой назад. Взгляд в зеркало заднего вида.

— Нет? — переспросил.

— Нет, — закачала та головой. — Пока есть надежда — нет.

— Ну-ну…

И вновь тишина. И вновь молчание. Каждый нырнул в свой собственный колодец рассуждений, перебирая постулаты мировоззрения, взвешивая на весах рациональности и делая, наверняка, выводы, что, как и доныне, именно он (она), бесспорно, был (была), есть и будет прав (права).

— А еще…, - внезапно отозвалась Лиля, отчего мы оба вздрогнули (но не обернулся). — Я сбежала из детоприемника, а Аня — из психушки.

Обомлел, заледенел, Водитель.

(округлились и мои очи)

Отрешенный взгляд скатился на руки.

Не дышал.

— … только она не опасна, — любезно добавила та. — По крайней мере, не для других.

* * *

(А н я)

Последующие минуты, может, полчаса, а может, больше, казались сродни пыткам. Ошарашено, в ужасе, я бессмысленно пялилась в пол, а Лиля — отчаянно метала взгляды то на Водителя, то на меня, то за окно.

Дура, ох и дура… она.

Казалось, нет предела этому нарастающему безумию. А если и произойдет апогей сего жуткого откровения — то только в момент взрыва, предательства и расцвета нравственного поступка сознательного гражданина.

Не знаю, о чем сейчас думала Лиля, и какой еще сумасбродный поступок решится совершить, но с каждым промелькнувшим мимо нас километром пути, все упорней хотелось броситься из машины прямо вот так — если не на обочину, то под колеса. Сердце мое чуяло жуткую беду, а страх заживо сдирал кожу, стегал по оголенной плоти и давно уже растоптанной душе.

И, когда уже вот-вот, я была на грани сих страшных перемен и своего слабоволия, как что-то странное, ужасающее раздалось где-то рядом. Более того, казалось, что это происходит за нашими спинами.

Нервно, испуганно обернулись мы с сестрой, а затем уставились друг другу в глаза. Еще миг — и, ошеломленные безумными предположениями и неоспоримыми ощущениями, прозрев от мысли, что не мог этот ужасающий звук показаться одновременно нам обеим, тотчас повернулись к Водителю.

Раздраженно морщился, кривился молодой человек, явно изо всех сил сдерживая в себе ругательства. Еще минуты — и, нервически сглотнув слюну, прорычал:

— А это, — резкий, на скорости поворот, отчего мы с Малой даже дернулись, повалились на сидение. — Мои грехи очнулись.

БА-БАХ: жуткое мычание из багажника… — отнюдь не безумная фантазия разгоряченных детских умов.

Сражаясь с дрожью и сумасшествием, неожиданно резво, громко, на грани злобного, молитвенного крика, рявкнула Лиля:

— МУЗЫКУ хоть врубите!

Удивленно вздернул тот бровями (видимо, от неожиданного добровольного участия девочки в сим мерзком деле); тяжелый, шумный выдох — подчиняется. Шипение нерадивых волн радио, нажатия по кнопкам — и, наконец-то, тихая, незнакомая мелодия заполнила весь салон, лишь (но хоть) на долю скрыв, разрывающее душу и сознание, звучание…