Шарлотт-стрит

— Круууто. Так старомодно. Но что-то в них есть. Понимаешь, эти снимки что-то да значат. Ведь тот, кто их сделал, имел какой-то замысел. В данном случае все не так, как при использовании телефона, когда уже утром после вечеринки у тебя их оказывается сотни. Однако те фотографии — это просто бумага, а в сделанных на одноразовую камеру есть что-то постоянное.

— Тебе надо познакомиться с моим соседом. Вы бы поладили.

— А девушка? Что с ней?

Я нахмурился.

— Откуда ты знаешь про девушку?

— Ну, когда ты сказал, что она беременна.

— А, эта девушка… бывшая.

— Ты начинаешь ее забывать?

— С чего ты взяла?

— Она оказалась не первой девушкой, занимающей твои мысли. Второй. Однажды она станет третьей, а потом ты и вовсе перестанешь о ней думать.

Я разворошил ногой груду листьев.

— Ну да… Просто… Понимаешь, когда мы расстались…

— Как вы расстались?

Мы сели на скамейку, и я принялся рассказывать Эбби, как это произошло, а она, уставившись на поверхность канала, время от времени издавала подобающие междометия, задавала правильные вопросы. Поэтому я и решил рассказать ей о том, о чем до сих пор не говорил вам.

Потому что я, кажется, поладил с вами. Сначала все было довольно непросто, но вы сами знаете, у меня были на то причины, потом я потратил много времени на «Ежиновку», и сейчас, когда мы только как сошлись и я оказался на скамейке рядом с привлекательной девушкой, можно приступить к изложению истории, узнав которую, вы, конечно, перестанете мною восхищаться.

Когда я рассказал ей все, она посмотрела на меня с жалостью, но кто знает, кому эта жалость предназначалась.

Глава 13, или Кто сказал, что жизнь справедлива?

— Господи, Джейсон, что случилось?

Я не знал, куда идти, поэтому пошел сюда.

— Входи. Ну, давай, — приглашает она, и я протискиваюсь в тесный темный коридор ее квартиры на Блэксток-роуд.

— Где твоя соседка? — спрашиваю я, замечая ужин на одного, доставленный из вьетнамского ресторана, бокал вина и десятичасовые новости по телевизору.

— У меня ее нет? — ответила она с вопросительной интонацией. Почему-то это озадачило меня. Как будто она выросла, а я этого не заметил. Но нам обоим за тридцать и это самое большее, чего мы могли добиться.

— Выпьешь вина? — предложила она как раз в тот момент, когда я отшатнулся от нее, чтобы она не почувствовала запах алкоголя. — Что с тобой?

Мои глаза блестят — не знаю, от выпитого, от холода, от слез ли, и я весь содрогаюсь от несправедливости этого мира, гнева и прогулки под мокрым снегом.

— Тебя знобит. Что случилось?

— Мне кажется, я на грани срыва, — отвечаю я так честно, как только могу, правда, с несколько фальшивой улыбкой и наворачивающимися на глаза слезами от того, что весь день мне приходилось быть честным. — Мне кажется, я вот-вот сломаюсь, и я не знаю, как с этим справиться.

Я, уже не в силах сдерживаться, чувствую, что в горле у меня стоят тяжелые, рваные всхлипы, и она тоже это чувствует, так как обращается со мной словно с ребенком и спрашивает, не хочу ли я печеной картошки или еще чего-нибудь. От этого проявления доброты я совсем теряю самообладание.

Я хочу, чтобы мир снова стал таким, каким он был до того, как все это случилось, до всего этого джина с чем-то, по ошибке названным тоником, но при этом я хочу, чтобы со мной обращались вот так, как она сейчас. Терпеть, когда говорят, что мне надо вырасти, оставить «это» в прошлом или разобраться со своей жизнью.

Это нечестно. Я не просил, чтобы это случилось. Не знаю, почему это повлияло на меня вот так и почему я единственный, кто это понимает. Но я не единственный. Она тоже понимает. Может, просто потому, что ей не приходится постоянно иметь с этим дело, но наконец я чувствую, что говорю с кем-то, кому я небезразличен, с кем-то, кто видит для меня иное будущее — вдали от Сент-Джонса, Дилана и отчаяния.

Тебе тоже было не все равно, Сара, но почему все так быстро изменилось? Кто переключил программу? Разве можно постоянно слышать требование вырасти и при этом не страдать от непонимания?

Я хватаю графин и наливаю себе стакан вина, а она включает отопление посильнее только ради меня. У меня опять начинает болеть сердце от того, как это приятно, и я рассказываю ей все. Она проявляет понимание и уже за полночь отыскивает в шкафу бутылку виски, которую собиралась подарить отцу на Рождество. Мне сразу стало тепло, хорошо и уютно. Внезапно обнаружив, что моя рука находится в непосредственной близости от ее ноги, я понимаю, как она хороша, какой она замечательный друг и как правильно все сейчас происходящее.

Я прислонился к кухонному столу и тут же отшатнулся — мне показалось, что я раздавил муху, но, по счастью, это оказалась всего лишь воздушная кукуруза Дэва.

Я ссыпал ее останки на край раковины, зная, что через некоторое время он ее хватится.

Это был долгий вечер, и, доставая чайные пакетики из шкафа, я попытался обдумать, что произошло.

Да, было приятно поговорить. Она оказалась хорошим слушателем, а я — нет. Я умудрился забыть, просила ли она положить сахар.

— Нет, — словно угадав мои мысли, крикнула она из спальни.

Тут же распахнулась дверь комнаты Дэва, и он высунулся в коридор с видом антилопы, услышавшей рев льва.

— Что это было? — проговорил он.

— Эбби, — шепотом ответил я, и, когда шок прошел, он вышел из спальни на кухню.

— Хорошие новости, — не очень уверенно проговорил он. — Поздравляю.

— Ничего не было, — ответил я, и на его лице появилось выражение, явно свидетельствовавшее о том, что он ничему не верит.

Но ничего и вправду не было. Даже поцелуев. Думаю, очень многим парням не досталось поцелуев, обещанных Эбби.

— Пойдем куда-нибудь позавтракаем, за твой счет? — предложил Дэв. — Мне есть что тебе сказать, если…

В спальне, опершись на мою сложенную в несколько раз подушку, одетая в найденную на полу футболку, Эбби печатала что-то на ноутбуке.

— «Фейсбук» был открыт, — сочувственно пояснила она, показывая на экран. — Хочешь знать новости?

— Что? — спросил я, опуская ее чашку с чаем на пол рядом с кроватью.