Шёл разведчик по войне

«Когда петухи на насест, а усердные спать, тогда лодыри за работу», — вспомнилась ему карельская поговорка, которой бабушка Лиза корила Микко за его стремление отложить прополку грядок на потом.

Легкая лихорадка, или как Микко называл это состояние — мандраж — проявилась в районе грудины. И легкий зуд по коже. Это не было страхом, скорее это можно назвать волнением. Видимо такое же волнение испытывают актёры перед выходом на сцену, а спортсмены перед стартом.

Четыре его чувства обратились в некое звериное чутье: казалось, он видел, слышал и обонял не только природой назначенными на то органами, но и кожей, и осязал на расстоянии. Открылся, как он сам это в себе называл, «шестой нюх».

Скрип снега под ногами у часового в конце переулка. Краткие и негромкие, похожие на команды реплики у выезда из деревни. Голоса слышно, но слов не разобрать. Может быть проверка постов? Тогда и того, в переулке пойдут проверять, можно нарваться на них.

Нет, хлопнула дверь, голоса смолкли, в караулку ушли. Всё затихло.

Вышел за калитку и стараясь заметно не вертеть головой, всё охватывая зрением, слухом и «шестым нюхом» и анализируя: опасно — не опасно, пошёл по улице. У перекрестка постоял. Луна близилась к полнолунию и неправильной формы кругляш, несколько подъеденный с левой стороны, ярко светил. Дождался когда облако укроет луну.

Нижнего часового, в конце переулка, видно не было. Микко находился в середине склона, на фоне горы, значит и часовой его видеть не мог. Ещё раз оглядевшись, быстро поднялся к сараю — мальчишки плотно укатали лыжню, бежал как по тропинке. На сарае лёг и вверх по кровле пополз, в рост идти нельзя, здесь он мог оказаться в контражуре, на фоне неба.

У верхнего края разгреб ложбину, лег в неё, извлёк пакет, сунул под грудь и навалил на себя снега сверху. Мандраж пропал, но не сейчас, а раньше, как только он вышел из дома и приступил к делу. Страх и всяческие треволнения, он постоянно это отмечал, действуют перед началом операции, но как только приступил, они тотчас исчезают и момент их исчезновения он никогда не смог отследить и зафиксировать.

Разложил перед собой содержимое пакета.

Внимательно осмотрел в бинокль склады и прилегающую к ним территорию. Подсвечивая синим светом фонарика зарисовал в блокноте общий план, разделил пунктирами на квадраты. Сориентировал компас, указал стрелкой на схеме направление север — юг. По полям, по вертикальному и по горизонтальному у квадратов расставил буквы и цифры. На обороте листа — азимут, примерная дистанция, ориентиры.

Следующее действие — нарисовать план каждого квадрата на отдельном листе. Но тут скрип и стук дверей в караулках, голоса — смена часовых. Глянул на светящийся циферблат — один час пятьдесят две минуты. На складах тоже смена часовых. Время смены… порядок смены… часовых у складов, на вышках и в секретах на подходе к складам. Скрип снега по дороге.

Затаился. Не видно ли с дороги его спины? А ну как подозрение у караульных возникнет, да взбрендит им то своё подозрение автоматной очередью проверить? Лучше не надо. Голоса прозвучали и смолкли. Смену произвели. Скрип снега. Идут обратно. Идут и смотрят наверх, на сарай, на него, больше смотреть им некуда. Заметят или пройдут?! Звук шагов поменялся, скрип снега под ногами стал короче и звонче, значит, свернули со взрыхлённого переулка на укатанную улицу. Пошли по ней. Подождал пока подальше отойдут. Фу — у!

Продолжил. Зарисовал подробный план каждого квадрата. Одновременно не упускал из вида часовых: в каком месте смена, как передвигаются по территории вверенных им постов. И делал соответствующие пометки.

Холодно. Холодно — холодно. Зубы постучали, постучали от холода, да и стучать перестали, не доставали нижние верхних: всё тряслось, и челюсти, и губы, и кожа, и мышцы на руках, груди и ногах. Но дождался и следующей, четырёхчасовой смены. Отследил, замёрзшими скрюченными пальцами кое — как сделал необходимые пометки. Завернул принадлежности в парусину, убрал на прежнее место. Перекатился на лыжню, разровнял своё лежбище, и прикрывшись набежавшим на луну облачком, съехал на животе с сарая, а оттуда бегом, бегом домой.

Ой, замёрз, замёрз. Ой, замёрз, замёрз, замёрз! Не просто замёрз, чуть в деда мороза не превратился.

В сенях забрал припрятанную фляжку, которая хранилась ещё с предыдущего визита. Вбежал в дом, скинул валенки, сбросил пальто. Налил из фляжки на четверть стакана спирту, до половины разбавил тепловатой водой из чайника. Выдохнул, выпил. Плеснул в стакан из чайника, запил. Заел варёной в мундире картофелиной, даже не почистив и не посолив её. Достал из духовки два специально для того согретых кирпича, они подостыли, но какое — то тепло давали. Взял ватные штаны Юлерми и затолкал кирпичи в штанины. Просунул ноги, босыми ступнями на кирпичи, а колени обмотал верхом штанов. Шубу Юлерми надел в рукава, задом наперёд, открытой спиной прижался к тёплому щиту печи. Стук зубов и тряска мышц понемногу улеглись, по телу пошло тепло. И с тем сжался желудок, потребовал еды. Доел всю картошку. Даже в желудке от тяжести больно стало.

Разморило. Фляжку припрятал в доме — так опротивел ему холод, что в сени выйти даже на коротенькую минуточку не захотел. И полез на лежанку, прихватив с собой шубу.

Только бы не проспать, не пропустить когда Ирма придёт.

Но всё — таки проспал. Ирма подивилась такому событию, но Микко объяснил: зуб ныл, долго уснуть не мог.

— Вот оно что… А я — то думаю, отчего у тебя изо рта так нехорошо пахнет.

«Вот голова — дырка, надо было сразу как встал рот прополоскать и прополиса пожевать. У Юлерми его много». Хорошо Ирма не отличила запах спиртного перегара от запаха больного зуба.

Весь следующий день просидел дома, не хотелось идти на холод. Даже Ирма вечером обратила на то внимание

— Что ж ты дома сидишь, с ребятами не играешь?

— А нет, ничего. Я лучше дома.

Ирма внимательно посмотрела на него и вздохнула.

— Бедненький ты сиротинушка. Намаялся без дома, по чужим углам скитаться. Недаром говорят: Не о том сирота плачет, что доли нет, а о том, что есть, да горькая.

«Это хорошо, Ирма, что ты так думаешь, значит моё поведение естественно и подозрений не вызывает».

Едва ли не с той поры как узнал Микко, что кино не с настоящей жизни снято, а всё изображают артисты, занимал его вопрос: как они играют? Стараются угадать как бы герой поступил в этой ситуации и потом изображают его? Или себя ставят в ту ситуацию и поступают по своему характеру, как бы они поступили? Теперь он такого вопроса не задавал. Он оказался не только в схожей, но и в более сугубой ситуации. Ему, в отличие от актёра надо не сыграть, а слиться с ролью, пусть на время, но полностью отказаться от себя и до мельчайшей капельки стать тем, кого изображает — не глупым, но и недалёким полусиротой, а может быть и сиротой, незлобивым и не ласковым, не тряпкой, но угодливым и благодарным ко всякому, кто его пригреет и покормит. Иначе провал. А за провалом не свист публики, не порицания критиков в газетах, даже не вонь тухлых яиц и не слизь гнилых помидоров будут ему наказанием, а пытки и мучительная смерть.

На следующую ночь перед выходом почувствовал неудобство в валенке, давит, видимо сбилась портянка. Переобулся. Дошёл до двери — варежки забыл. Вернулся, взял. Вспомнилось как замёрз вчера. Может быть ватные штаны Юлерми надеть? Разделся, померил. Нет, слишком велики. И подозрение может быть: от двора до двора собрался добежать, а чужие ватные штаны надел.

Вот чепуха чепуховская — время уходит, а дело не делается. До сих пор из дома не вышел, а скоро смена часовых.

На ходиках час двадцать. Может быть переждать, после смены пойти? Понял Микко, давно уже понял, что не пускает его на сарай и имя тому, не пускающему — страх. Но не хотел в том признаваться, хотя чувствовал его власть над собой.