Шелковый путь

Иланчик Кадырхан, притихший, задумчивый, постоял в душной келье, подняв над головой светильник. Рядом с ним стояли Хисамеддин и Исмаил. Всем остальным он приказал подняться наверх.

Повелитель Отрара был больше всего опечален предстоящей разлукой с книгами. Он думал: «Пусть все мы погибнем, лишь бы сохранились они, лишь бы их не тронул тлен и дошли бы эти книги до наших потомков, как дошли они до нас. И обратили на себя благосклонный взор потомков, безумно скачущих, вцепившись в гриву шального скакуна — Времени, и помянули они, потомки, добрым словом нас, своих далеких предков, погребенных и истлевших под обломками, — честолюбивых батыров, любивших родной край, беспредельную полынную и розоватую от щебня степь, как верного крылатого тулпара, безымянных девушек-красавиц, дороживших своей честью, как честью рода, бесшабашных наездников, намозоливших себе шенкеля, торговцев-купцов, высохших от забот, серебропалых музыкантов-кюйши, мудрецов-ученых, чьи мозги иссушили науки, ювелиров-кудесников и мастеров-строителей, своими творениями удивлявших мир, повелителя-наместника, проведшего жизнь в суете и беспокойстве, любимцев народа, рыцарей искусства — салов, серэ, сыпов, вечных тружеников-дехкан, чьи кости разбросаны по арыкам, некогда ими же, дехканами, вырытым… И если помянут нас потомки с благодарностью, если поклонятся священной земле под ногами — значит, не зря пролита кровь, не все заросло травой забвенья. И пусть не увидят они гибель своих городов!»

Иланчик Кадырхан обернулся к двум своим соратникам:

— Вы грамотны и молоды. Мало останется таких людей на кипчакской земле после этого нашествия. Подземной дорогой, показанной мною вам когда-то, немедля уходите из города. У выхода вас будет ждать паромщик Жаухар. Он вас перевезет через Инжу. Вражью дорогу вы знаете сами. В лохмотьях дервиша отправляйтесь в Бухару, оттуда — дальше, в Мерв. Идите туда, где не достанет вас монгольская конница. В городе Шам поклонитесь священной могиле славного предка нашего Абу-Насра аль-Фараби. Когда-нибудь уляжется этот дикий смерч, выдохнется, разобьют себе головы монголы. Тогда вернитесь, придите сюда…

Слова повелителя звучали спокойно и торжественно. Он не позволил даже возразить себе, так как знал, что они хотели сказать: «Как мы можем думать о своем спасении, когда гибнет родной город?! Разве не одна у нас была жизнь? Так разве не должны мы и умереть вместе?!» — читал повелитель в их глазах. И, как бы отметая все возражения, он решительно повел рукой:

— Если нам суждено умереть, то пусть хоть не погибнут отростки наши. Пусть исчезнут наши имена, но не сгинет наша слава! Пройдет время, и вырастет новое поколение кипчаков. Им пригодятся ваше слово, ваши ум и память. И да не оборвется нить рода кипчакского. Где бы ни были — свято помните об этом!

Не смея возразить суровому наказу повелителя, подавленные и потрясенные всем, что они видели и слышали, Исмаил и Хисамеддин спустились в подземелье. Просвещенные сыны народа, его плоть и кровь, в тяжкий час покидали родной край и уходили на чужбину. Уходили с болью и мукой в душе, со слезами на глазах оглядываясь назад…

Когда повелитель Отрара вышел из подземной кельи и поднялся наверх, дожидавшиеся его у входа люди ужаснулись. Послышался глухой ропот. «Он убил Исмаила и Хисамеддина!» — подумали все и невольно отшатнулись. Вместо могучего плечистого, грозного воина из подземелья вышло его жалкое подобие. Совершенно белой сделалась борода, согнулись плечи, потухли глаза. Никто из присутствовавших не осмелился проронить хотя бы слово. Иные не выдержали, закрыли лица ладонями. Некоторые стали уходить. Но повелитель

Отрара остановил их. Люди не посмели ослушаться его.

— Ломайте мечеть, люди! — приказал он глухим голосом.

— Как можно, великий господин?! — крикнул кто-то,

— Ломайте… Засыпем вход в подземелье!

— А вдруг, не дай аллах, враг ворвется в город, тогда нам пригодится подземная дорога…

— Нет! — твердо сказал Иланчик Кадырхан. — Нас судьба приговорила погибнуть вместе с Отраром.

Спорить с повелителем никто не стал. Все понимали, что решение его твердое. Тут же притащили ломы, кирки и молча принялись за работу. Первыми рухнули подпорки старой мечети; потом треснули, осели стены; к обеду обвалился центральный купол, упал, будто сорванный бурей потолочный круг юрты.

Над западной частью города стояла густая туча пыли. Негреющее зимнее солнце тускло отражалось в убого торчавших обломках облицовки. Маслился снежок под ногами. За крепостной стеной послышался грохот походного барабана, ему начал вторить другой. С развалин мечети, оглушительно каркая, поднялась огромная стая ворон. Черные птицы тяжело кружились, лениво хлопали крыльями, и было их так много, что на мгновение они затмили солнце. Люди зябко ежились на ветру….

Со стороны Гумбез Сарая, неуклюже болтаясь в седле, мчался верховой. В нем узнали хорезмского воеводу Карашу. Еще издали завопил он дурным голосом: «Огул-Барс умер!» Иланчик Кадырхан очнулся от этих слов, стон вырвался из его широкой груди. Но он стиснул зубы и выпрямился.

Истинно драгоценное не скоро тускнеет. Перед глазами Иланчика Кадырхана открылись безмятежные голубые горизонты прошлого. Вспомнились мирные тихие дни в Отраре всего лишь четыре года тому назад. Ой-хой, времена, времена! И сейчас еще он слышит глухой, ровный голос Хисамеддина, читающего ему сказ из древней книги. Голос этот точно слабеющий гул Инжу в половодье. Вспомнил повелитель послов, путешественников, измотанных дальней дорогой, с запада, из далекого Новгородского улуса, из Кыйева и Хазарии. Он с тоской подумал о помощи, которую могли бы они оказать в тяжелый, как теперь, час. Он жаждал услышать победный клич Ристалища Батыров на равнине Атрабата. Да-а… С того самого дня не знал он спокойного сна в постели. Вместе с загадочным тулпаром с двумя походными барабанами на передней луке пришла в кипчакскую степь беда с залитыми кровью глазами. Худые вести мчались по караванным дорогам, неодолимо надвигалось время Великой Скорби.

Это дикое племя, пришедшее с востока, сокрушило славных батыров — Ошакбая, Кипчакбая, Огул-Барса; рассыпалась, разорвалась кольчуга жизни. Великие провидцы навеки закрыли глаза. Закончился золотой век Отрара. Кто вернет его из небытия?..

ЭПИЛОГ

Вместе с весенней теплынью и распутицей пришел — по кипчакскому летосчислению — год дракона, или шестьсот семнадцатый — по хиджре, или — по григорианскому календарю — одна тысяча двести двадцатый год, двадцать второе марта. По Малому Шелковому пути из Отрара в сторону Самарканда нестройно брел скорбный караван.

Таял снег, курилась земля; полынь источала густой терпкий дух. На караванной дороге тут и там темнели лужи, чавкала грязь под ногами верблюдов. А на обочине дороги проступил белый налет соли. Сероватые проплешины напоминали спину лошади, натертую седлом. Караван шел молча. Люди угрюмо вобрали головы в плечи, будто возвращались с похорон или с поминок. Впереди ехали на лошадях свирепые военачальники кагана — Алак-нойон и Шики-Хутуху-нойон. От их свирепости, правда, следа не осталось. Вид у них был такой страшный, будто они только что вылезли из могилы. Грязные, с головы до ног покрытые пылью, израненные, в коросте. Их оружие не блестело на солнце, как обычно, а потускнело не то от глины, не то от крови; в колчанах не было стрел, и они впустую болтались на луке седла.

За нойонами ехали не то воины, не то призраки. Глядя на них, можно было подумать, что их толкли в ступе, так они были истощены и изнурены. Бороды их свалялись, глаза запали и гноились.

У лошадей тоже выпирали ребра. Когда эти клячи переходили на трусцу, в животах у них екало, точно кто-то колотушкой выбивал пыль из кошмы. Одни лишь верблюды в этом караване, казалось, были в теле и вышагивали важно, с достоинством. От купцов, заездивших их, они давно избавились, всю зиму гуляли, паслись на воле и запасли горбы тугим жиром. Опустошительная война, потрясшая эту степь, казалось, ничуть не коснулась кичливых животных, наоборот, обернулась для них благом, ибо избавила от тяжких грузов мирного времени.

На последнем верблюде покачивается высокий паланкин. Из него через каждый шаг доносились стоны, которые нагоняли еще большую тоску на подавленное кочевье. Однако люди крепились и старались не обращать внимания на стоны мучительно умирающего человека. Но стоны все усиливались, и тогда Шики-Хутуху-нойон, попридержав коня, рявкнул кому-то из тех, кто волочился позади: «Да заткните ему наконец глотку!»

Слуги отделили последнего верблюда от каравана, заглянули в паланкин. В нем лежали двое: бывший наместник разрушенного Отрара Иланчик Кадырхан и один из монгольских предводителей султан Бауршик, Оба были тяжело ранены. Иланчика Кадырхана схватили вчера в последнем бою на самой вершине купола Гумбез Сарая, пожертвовав из-за него едва ли не сотней воинов, и теперь, пока душа еще не покинула его, спешили довезти до ставки кагана. Рядом корчился от боли и громко стонал Бауршик. Его ранило еще в прошлом месяце. На всем скаку вылетел он из седла и ударился оземь, сраженный кипчакской стрелой. И, видимо, отдал бы богу душу, не спаси его лекарь-китаец. Сутки напролет возился тот, пытаясь извлечь застрявший в груди обломок. Наконец, накалив нож на огне, лекарь сделал надрез под правой лопаткой, пальцами вытащил из-под ребра злосчастный наконечник и вновь зашил шелковой нитью рану. Почти месяц находился султан на грани жизни и смерти. Он терпел нечеловеческие муки, но смерть лишь кружилась над ним. Теперь он своими громкими стонами изводил и без того жалкое войско.