Шелковый путь
Шрифт:
Отец чешет затылок:
— А что, сынок, может, ты и прав. Из-за скотины и впрямь белого света не вижу. Мне что, больше других, что ли, надо? Или мало мне колхозной работы? Скакун мне и вовсе ни к чему. Зачем мне на старости лет слава? Без молока тоже проживу, мясо из конторы выпишу. Отныне покончу с хозяйством. Тебя послушаю. Уж больно умно ты рассуждаешь, сынок.
И, конечно, невдомек отцу, что ум этот сын купил на базаре…
Солнце начало припекать, и Устабай, разомлев, потащился в дом. В доме уютно, прохладно. Мать сготовила обед. Устабай торопливо проглотил суп с домашней лапшой и отправился в свою комнату. У окна, во всю длину стены, стоял огромный обшарпанный письменный стол, на нем стояло давно и безнадежно охрипшее радио, лежали неровными стопками книги
Он стоял у доски, переминался с ноги на ногу, от стыда весь покрылся потом. Еле доплелся до парты, сел, обеими руками за голову схватился. Что ни говори, сам виноват. Любимую учительницу подвел, огорчил…
Эх, если бы он мог купить на базаре хоть немного ума, не дошел бы до такого позора…
Вчера зашел за ним долговязый соседский мальчишка. Позвал играть. Устабай решительно отказался. Нет, нет, что ты! Еще не все уроки сделаны. Но долговязому очень уж хотелось помериться силами на зеленой лужайке, и Устабай не утерпел. Едва он выбежал на улицу и закатал штанины, как сразу же забыл обо всем на свете. Сначала с долговязым поборолся. Потом с какими-то малышами связался, стал до одури гонять мяч на полянке за аулом. Потом…
Сейчас он удрученно думал. Будь он умный, стал бы с долговязым бороться, рубаху в клочья рвать? А зачем надо было за какой-то приблудной собакой гоняться? Кто заставлял его до самого вечера с малышами в футбол играть? Мало того, потом с тем же долговязым шалуном вечером возле аульной бани болтался, в окошко заглядывал. О, стыд, о, позор! Добавить хоть бы немного ума к тому, который есть, может, сразу стал бы другим человеком…
И еще подумал Устабай: взрослым хорошо, им всегда все ясно. Они сдержанны и целеустремленны. Это они придумали хорошее правило: делу — время, потехе — час. Научиться бы у них твердости, деловитости. Ведь вот как получается: отец ни за что не станет без толку мячи гонять. А учительница даже не захочет день-деньской в асыки играть. Такого и представить невозможно, Они прежде всего знают свои обязанности, свое дело. А почему? Наверное, потому, что они, взрослые, давным-давно впрок закупили себе ум, а малышам почти ничего не оставили. Если бы, скажем, учительница не обзавелась заблаговременно умом, она сейчас вместе с Устабаем зубрила бы правила склонения. А отец наверняка бегал бы вместе с ним за собаками, дрался с малышами за биток или мчался бы с долговязым наперегонки.
Очнувшись от дум, Устабай выглянул в окно и обомлел: корова Пеструшка освободилась от привязи и паслась в огороде, блаженно хрумкала нежной люцерной. Устабай пулей выскочил из дому, схватил длинный прут и закричал, подражая маме:
— У-у… шайтан тебя возьми!
Корова почувствовала опасность, яростно замотала головой и, давясь, схватила языком целый сноп сочной люцерны. Устабай, размахивая прутом, норовил ухватиться за веревку, волочащуюся по земле. Корова стала делать большие круги, топча посевы. Устабай от досады стегнул норовистую буренку по крутым бокам. Наконец ему удалось поймать кончик веревки, и, задыхаясь, он крепко привязал корову к стояку за домом. «Чтоб тебя, з-зараза, чума постерегла!» — все ругал он непослушную корову и уселся на чурбан в тени. Ух!.. Скотину держать, конечно, нужно, однако представить себе трудно, сколько хлопот, сколько возни… Устабай смахнул пальцем пот со лба. Нет, надо, пожалуй, поговорить всерьез с отцом: пусть продает скот, пора нам жить, как горожанам.
Устабай опять вспомнил про учебник казахского языка, про падежи, которых ни много ни мало целых семь. Непонятно, почему их все нужно знать. Неужели взрослые только и заняты тем, что склоняют в уме разные слова? Нехотя встал Устабай и поплелся домой.
Вдруг совсем рядом, за оградой, промелькнуло
голубое платьице. Сердце Устабая заколотилось. Это была Гульбахрам. Одноклассница и самая красивая девочка в школе. А может быть, и во всей округе. Странно, как только он увидит большие выпуклые глаза Гульбахрам, у него сжимается сердце. Это он впервые почувствовал еще весной. И он никак не мог понять, почему Гульбахрам имеет над ним такую власть. То ли ее нежный голос, то ли ее легкая, как бы летящая походка, то ли манера держаться его так околдовали. И сейчас он не в силах был взгляд оторвать от девочки. Даже на плетень залез, шею вытянул. Девочка заметила его, на мгновение оглянулась, дерзко показала язык и спросила с насмешкой:— Ну, так сколько раз ты подтягиваешься на турнике?
И, засмеявшись, исчезла за поворотом. Устабай застыл как оглушенный. Наконец очнулся, вздохнул и вошел в дом. На столе лежал раскрытый учебник казахского языка. Жирным шрифтом выделялись семь падежей. И каждый падеж отвечал только на ему одному свойственные вопросы.
Устабай плюхнулся на старый скрипучий диван. «Вон и Гульбахрам надо мной смеется. Так мне и надо! И зачем я только, как хвастунишка, выставляться начал на последнем уроке физкультуры? Выскочка! Грубиян!»
Он живо представил себе, как все было. Учитель физкультуры заставил всех подтягиваться на турнике. И мальчики, и девочки старались как могли. Дошла очередь до Гульбахрам. Она подошла к турнику, встала на цыпочки, но никак не могла дотянуться до перекладины. Вспыхнув, она оглянулась, с мольбой в глазах посмотрела на Устабая. И тут его бес попутал. Вместо того чтобы подойти, приподнять ее за пояс, ободрить добрым словом, он подлетел как сумасшедший, оттолкнул ее и стал сам подтягиваться.
Задергался весь, затрясся, подтянулся раз десять, извиваясь, как червь, и давай без передышки крутить «солнце». Покрутился-покрутился наперед и, посинев от натуги, ловко соскочил на землю. Ребята восторженно ахнули. А он, довольный собой, глянул первым делом туда, где только что стояла Гульбахрам, а ее уж нет. Она, не оглядываясь, уходила со спортивной площадки…
«Какой я глупец все-таки! — убивался теперь он. — Умный наверняка с девочкой поговорил бы. Уроки вместе учил. А может, в кино бы пригласил. А я, как увижу Гульбахрам, так совсем голову теряю. Бегать начинаю, дурачиться, задираться, кувыркаться, на турник лезть. Ай, позор. Не знаю, кому как, а вот мне сейчас очень бы пригодился чей-нибудь ум. Видно, своим мне не прожить. Только людей смешить. И себя терзать. Значит, надо хоть немного прикупить на базаре. Иначе Гульбахрам не только смеяться надо мной будет, но и возненавидит. Или — еще хуже — презирать начнет».
Вечерело. Стало сумрачно в комнате. С горем пополам все-таки удалось выучить все падежи со всеми их вопросами. Устабай обрадовался, словно неимоверную тяжесть скинул с плеч. Из прихожей донесся гулкий топот. Видно, отец вернулся с работы. Половицы стонут, скрипят. Отец зимой и летом не снимает тяжеленные сапоги, подбитые железом. Потому, когда он ходит, такой грохот в доме. В гостевой комнате зажгли лампу, Отец пришел не один. Гость разговаривал громко, похохатывал к месту и не к месту, видно, был навеселе.
Устабай вышел из своей комнаты, чтобы поздороваться с гостем. Так учили его родители. Гостем оказался Саймасай, заведующий фермой.
— Охо! — воскликнул он возбужденно. — Сам наследник пожаловал к нам! Молодец, молодец! Уагалайку-массалам! Ну, рассказывай. Как учеба? Как скакун? На кого пойдешь учиться после школы? Давай, давай, выкладывай…
Выкладывать было невозможно, потому что гость тараторил без умолку.
— Не шути с ним, — подал голос отец. — Он твердо решил стать судьей.
Саймасай испуганно закатил глаза, замахал руками.
— Каким еще судьей?
— Как «каким»? Тем самым, который все законы назубок знает. И всех лихоимцев на чистую воду выводит.
— Ой, напугал!.. Знаете, кого я боюсь больше всего на свете? Во-первых — благочестивых мулл, во-вторых — назойливых комаров, а в третьих — судей-законщиков. Ну их к аллаху!.. Ты лучше это… на скотского доктора учись. Каждый день по барашку есть будешь. Или еще лучше — на прораба. Разный стройматериал налево сплавлять будешь. Вот, дорогой, где настоящее доходное место. Ты меня слушай. Я человек бывалый. Зна-а-ю, как нужно жить.