Шелковый путь
Шрифт:
— Бывает, всю ночь глаз не сомкнешь, все думаешь и думаешь о чем-то, — жалуется табунщик, — а мысли-то, словно молодые кобылицы, разбегаются, ни одну не поймаешь.
— А сколько шуму на главной улице, — говорит Тойлыбай, думая о своем. — Днем и ночью снуют машины, грохот такой стоит, что мозги из головы вышибает. За день так умаешься, бывает, что вечером, как только голова твоя коснулась подушки, так ты и захрапел…
— Чтоб мне сдохнуть, разве это жизнь?! — гнет свое табунщик. — Другие живут, а мы? Пара сундуков, полки для одеял и подушек, ящик для посуды и старая двустволка — вот и все наше имущество. Если все, что имеем, вынести на базар — и тысячи рублей не дадут за наше добро. Вот до чего дожили!
«Жена все уши прожужжала: купи да купи арабский гарнитур
Тем временем табунщик, тоже умолкнувший, решил окончательно, что в будущем году осенью переберется в аул на постоянное жительство. Табун сдаст другому. Пыльные кошмы и прочее хламье бросит в огонь. Заведет современную мебель, развалится на диване и будет разгадывать кроссворды. Если даже сторожем устроится в школу — и то ладно. Зато со сверстниками будет встречаться, курить с ними толстые кубинские сигары. Продаст своего призового скакуна и купит мотоцикл, как у этого директора. И с грохотом помчится по улице, обгоняя всех.
Одна только мать, ни о чем другом не думая, пребывала в печали, уже мысленно прощалась с сыном, вздыхала, нежно целовала его в щеки, что-то шепча про себя. Она отнесла в коляску мотоцикла большой бурдюк с кумысом. Объемистый коржун Тойлыбая туго набила домашней снедью: вяленым мясом, грудинкой, куртом… Без конца твердила сыну, чтобы он держался, как большой, и не плакал, когда они расстанутся. Набила его карманы сушеным сыром-иримщиком, золотистым и пахучим, приговаривая: «Проголодаешься в дороге, погрызи на ходу». Затем сама не выдержала, заплакала и вскрикнула жалобно: «Жеребеночек мой! Маленький мой!» Отец громко крякнул и стал ожесточенно стегать камчой по сапогу.
Дуйсенби, весь в слезах, сидел и трясся в коляске мотоцикла. С высокого перевала он в последний раз оглянулся на Куланчи. Одинокий Священный карагач, милый родник, голубые миражи — весь этот незабвенный детский мир скоро должен был исчезнуть за размытым горизонтом жизни.
УМ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, НА БАЗАРЕ НЕ ПРОДАЕТСЯ
Перевод Г. Бельгера
В последнее время Устабай ходил сам не свой. И все началось с рассказа друга Муталифа по прозвищу Тарзан. Тот, вернувшись с базара, такое поведал, что Устабай вконец лишился покоя и даже перестал замечать, что творится вокруг. Попросит отец что-нибудь сделать, Устабай не расслышит или сразу забудет. Уроки учи не учи, все равно в голову не лезут. Поставят перед ним тарелку с супом, а он кладет туда сахар и начинает размешивать ложкой, думая, что это чай. Беда, да и только.
Ну, вот сегодня, например, мама послала его за чем-то к соседской старухе. А за чем послала, Устабай забыл уже на полдороге. И так думал, и сяк думал — нет, напрочь вылетело из головы. Одно только помнит: надо что-то принести. Потом решил, что, вероятно, маме понадобилась тыквенная бутыль из-под кумыса. Подхватив ее под мышку, вернулся домой.
Мать начала ругаться:
— Ты что, дырявая башка, совсем рехнулся? Я же тебя за цыганской иглой послала, а ты бутыль тащишь!
Нечего делать, понес Устабай бутыль назад. Идет, спотыкается, грустные думы душат: «И в самом деле дырявая башка. А все меня рассказ Муталифа-Тарзана с толку сбил…»
А рассказ был такой.
Поехал недавно Муталиф с отцом на знаменитый воскресный базар. Вырос он в горах, на безлюдье, и потому пестрый южный базар почудился ему одним из немногих чудес на свете. Как приехал на базар, так и рот разинул от удивления. Посмотрит направо — будто весь скот, крупный и мелкий, с верховья и низовья сюда согнали. Овцы блеют, коровы мычат, кони ржут — хоть уши затыкай. Посмотрит налево — лавки прогибаются под разноцветными коврами, паласами, дорожками, домоткаными лентами
для юрт — аж в глазах рябит. Возбужденные торговцы что-то выкрикивают, покупателей зазывают, товар свой расхваливают. Все вокруг кипит, бурлит. В густой толпе, поотстав немного, Муталиф сразу же потерял отца из виду. Как раз в это время мимо юркнул патлатый парень в помятом клетчатом пиджаке. Сиплым голосом выкрикивал на ходу: «Ум продаю!.. Ум продаю!.. Кому нужен ум? Всего три рубля! Берите, покупайте! Ум за три рубля!»Муталиф прислушался, насторожился. Нашарил в кармане несколько медяков, выпрошенных у отца на фисташки. На них, конечно, ума не обретешь. И все же не удержался, потащился за торговцем умом. Странным показалось только то, что никто не обращал на парня внимания. То ли у тех, кто толпился на базаре, своего ума было достаточно, то ли ум никто всерьез за товар не принимал — неизвестно. В это время из водоворота людей вырвался отец, схватил Муталифа за руку и увел с базара. Тут и торговец умом как сквозь землю провалился.
Вот об этом случае и рассказал Муталиф, вернувшись в аул. И рассказ этот потряс Устабая.
— Слушай, а как это — ум продавать? Купишь и сразу поумнеешь, что ли? — все допытывался он.
— А пес его знает! — по привычке сплюнул промеж зубов Муталиф.
— Неужели за три рубля можно вдруг обрести ум?
— А пес его знает!
— Это ведь здорово — за одно мгновение умным-преумным стать, а!
— А пес его знает!
Безразличие друга огорчило Устабая. Лучше бы он сам поехал тогда на базар. Он бы этого торговца не упустил. Рассказ Муталифа не выходил из головы. В мыслях Устабая роились мечты одна другой краше.
Сегодня, придя из школы, он убрал стойло, почистил ясли, подмел двор. Потом посидел на солнышке, предался приятным размышлениям, даже вздремнул малость. Какая досада! Купить бы у того торговца побольше ума, и тогда не надо каждый день на уроках сидеть, постные наставления слушать, под скакуном чистить, двор убирать, кизяк собирать. Валялся бы на мягкой подстилке в прохладной комнате, смотрел бы в потолок, спал бы сколько вздумается и ничего бы не делал. Ах, какая была бы благодать!..
И приснилось ему, будто он купил-таки ум на базаре. А тут как раз вернулся с работы отец, и Устабай дает ему умный совет:
— Давай-ка, отец, избавимся от коровы Пеструшки и коня-скакуна. Корову сдадим аулсовету на мясо, а скакуна отправим в табун. Пусть себе пасется на воле. Почему? Вот сейчас я все тебе объясню. Уж больно хлопотное это дело — скотину держать. Посуди сам: летом я не могу, как другие дети, на рыбалку ходить, по горам да оврагам бегать. Только и знаю, что сено косить под палящим солнцем. Потом это сено надо доставить домой. Осенью опять-таки хлопоты: глину месишь, саман делаешь, коровник ремонтируешь. Зимой в холод и в пургу за скотиной ухаживаешь, чистишь, скребешь, поишь, кормишь, во двор выгоняешь, присматриваешь, ублажаешь. И так изо дня в день круглый год ни покоя тебе, ни отдыха… А ради чего, спрашивается, все эти адские труды? Всего лишь ради того, чтобы забеливать чай молоком да один раз в году участвовать в скачках. Но, согласись, чай можно пить и без молока, ничего страшного в том нет. А приз на скачках пусть получают другие. Нам эта слава ни к чему. Нам покой нужен. В крайнем случае любоваться скачками можно и по телевизору. Зато одним махом избавимся от всех хлопот и волнений. Ничто и никто нас не связывает по рукам и ногам. Живем спокойно, спим спокойно. И мы по-настоящему свободные люди. Разве не так?
Отец слабо возражает:
— Мы ведь, сынок, в ауле живем, на земле сидим, как это можно не держать скотину? К тому же в наших магазинах не всегда купишь, что тебе надо.
Устабай твердит свое:
— Не забывай, отец, мы держим курс на стирание различий между городом и деревней. Я это сам прочитал в газетах. Скоро не останется никаких граней, никакой разницы. Нет же такого закона, по которому горожане могут рано ложиться, поздно вставать, при желании пить лимонад и смотреть телевизор, а жители аулов должны по самое горло утопать в хлопотах и заботах. Нынче все равны, отец.