Шелковый путь

— Эхе-хе, за свои кровные денежки не можем мяса купить, чтобы поесть вдоволь, — говорит он, снова возвращаясь к своим заботам.

Жена табунщика месит для бесбармака тесто, затем раскатывает его на куске чистой, хорошо выделанной кожи. У женщины свои думы в голове.

— Ты ж, деверь мой, не знаешь даже, каким он у нас бывает непутевым, — говорит она, вздыхая. — Однажды взял да и утопил золотые часы. Да, отцовские золотые часы… Отец-то четыре года пылил кирзовыми сапогами на войне, домой вернулся и привез эти часы — большие, вот как с мой кулак. Так этот непутевый малый утопил их на водопое.

О, Дуйсенби хорошо помнит эти трофейные часы с длинной цепочкой… Как они громко, весело стучали! Грохотали, можно сказать. Когда отец, бывало, собирался съездить в район, то клал их в нагрудный карман, а сверкающую цепь выпускал наружу. И то и дело доставал часы, открывал крышечку и смотрел время. А в будни он не носил их, берег, и они висели высоко на решетке-кереге. Для мальчика они были предметом мучительного соблазна. Ему казалось, что если он нацепит на живот часы, то сразу станет большим и умным, как отец.

…В тот день это было, когда едва не задохнулся на привязи строптивый жеребенок с лысинкой. Отец побежал спасать жеребенка, мать же была занята дойкой кобылиц. Мальчик набрался духу и полез на кереге. Он разорвал рукав и весь оцарапался, но достал-таки золотые часы. Повесил себе на шею и, чувствуя себя новым человеком, отправился гулять. Он подошел к реке, к водопою, где вязкое дно было покрыто темным илом, а стоячая вода была прозрачна и неподвижна. Это место служило для Дуйсена зеркалом. Здесь, бывало, он рассматривал себя, наклонившись с берега. И на этот раз, желая полюбоваться собою, он приблизил лицо к воде — вдруг цепочка соскользнула с шеи и через голову, увлекаемая часами, бултыхнулась в воду. Миг — и все исчезло в толстом черном иле. Мальчик растерялся. Полез, закатав штанины, искать часы, да только взмутил воду. Долго шарил наудачу, двигаясь туда и сюда, да без толку… Прибежал, тяжело отдуваясь, отец, молча полез в воду и тоже принялся месить руками пухлый ил. Долго искал, наконец плюнул: «Зря только чистую воду взбаламутили».

Место это с тех пор называется у них Золотым водопоем.

— Ну и дурак я был, однако! — вдруг громко сказал отец. — Чужим порадоваться хотел. Видать, не на пользу нам пошло фашистское добро! — И расхохотался.

Он, должно быть, тоже вспомнил давнишний случай с часами…

Директор Тойлыбай, со скучающим видом смотревший на то, как табунщик заостряет лезвием топора кол, возразил нехотя:

— Почему же? Многие вернулись с войны в трофейных башмаках на толстой подошве, так им ведь износу не было. Хорошо послужили хозяевам.

4

Мясо молодого барашка сварилось, ароматный дух свежины щекочет ноздри. Хозяин мелко настругивает казы, орудуя острым ножом с роговой рукояткой. Директор Тойлыбай берет мозговую кость и пытается переломить ее ударом кулака, но лишь отшибает руку. Так и не добравшись до жирного мозга, директор вгрызается в сахарный мосол, пытаясь вскрыть косточку с конца.

— Слышал я, — сказал отец, — что в аулах сейчас начали разводить кур и кроликов.

Тойлыбай отложил кость и вдруг — совершенно неожиданно — принялся подскакивать на месте и всхлипывать. Мальчик, удивленно смотревший на него, сперва даже подумал, что директор заплакал.

— Опе-опе! Кур и кроликов! — воскликнул наконец директор, все еще вздрагивая от смеха. — Прошлым летом и я, многогрешный, завел было кроликов. Так что же вы думаете? Чуть мне дом не обрушили, окаянные. Как начали рыть под ним ходы! Из тридцати кроликов одного только и удалось положить на зуб, остальные разбежались кто куда… Пробовал я и кур держать. Так они, родимые, сначала выщипали всю траву во дворе, а затем полезли к соседям, на радость их голодным собакам…

Хозяйка тем временем полила горку мелко нарезанного мяса густым бульоном, куда был накрошен дикий лук. Лук, который был собран ее сыном на берегу Куланчи…

— Ох, деверь мой, ведь этот мальчишка когда-то ходил за миражем, — восклицает она, вздыхая.

— Куда пошел? За кем? — недоуменно вопросил директор.

— За степным миражем. Потрогать его захотел руками, видишь ли.

— Мираж?..

— Ну да. Появляются же иногда миражи, когда сухо в степи и жарко… Мальчик что-то такое увидел, ну и решил это рукою потрогать.

…Однажды летом отец с матерью уложили спать Дуйсенби, а сами отправились в гости к чабанам на соседнее кочевье.

Тихая юрта. Полутьма. Входной полог был поднят, но в юрте стояла сухая духота. Отгорали самые жаркие июльские дни. В солнечном пятне, павшем от входа на пол, прыгали, словно баурсаки в кипящем масле, забравшиеся в юрту воробьи. Клювики у них были широко раскрыты.

Дуйсенби поднялся с постели, пошел к выходу. Воробьи с шумом вылетели наружу.

Ойбай! Ой-хой-ой! Какая даль, какой простор! Впервые мальчик понял, что мир — это огромное пространство. Это гораздо больше, чем родная юрта — от порога до переднего угла.

Вдали что-то льется, проносится над степью волнами. Словно воздушная река… Нет, это голубые горбы огромных призрачных верблюдов, караван которых проходит за дальним холмом. Самих верблюдов не видно — одни шаткие горбы. Или нет — то мамин белый жаулык, от которого отстал и треплется на ветру легкий танец, а может быть, это подол ее праздничного платья летит по воздуху.

И мальчику захотелось тотчас коснуться рукою материнской одежды, что призрачно струилась среди волн марева. Он шагнул за порог. Он пошел навстречу солнцу, обратившись лицом к его белой яри… Колет жесткая дикая стерня босые ноги, больно им и горячо. Голубые волны все круче вздымаются и падают на горизонте, и к ним никак нельзя приблизиться. Но они такие красивые, но к ним так хочется подойти, коснуться их! И мальчик шел и шел, падал, поднимался, опираясь ладонями о горячую, колючую землю, и снова упорно шагал вперед. Пересохло в горле, захотелось пить. Ноги ослабели, в коленях пробила дрожь. Идти не было сил. И, глядя отчаянными глазами на далекий голубой мираж, Дуйсенби беззвучно заплакал…

Уже далеко за полдень отец нашел его спящим в пахучих зарослях полыни, со вспотевшим лицом… Пройдет много лет, прежде чем Дуйсенби поймет, что всякая недосягаемая мечта и тот степной мираж — это одной и той же природы непостижимое явление.

А теперь, в эту минуту, он слышит:

— Боюсь вот, как бы на смех не подняли. А то взялся бы разводить свиней. — И это говорит директор Тойлыбай. — От кроликов и кур толку мало. А вот свинья другое дело. Конечно, грязное животное и вонючее, зато выгодное. Ведь за один помет приносит по десять поросят. Откорми каждого, осенью зарежь да осмоли — вот тебе и денег куча, хоть копну копни из них. Я только теперь начинаю понимать, почему наши уважаемые предки всю жизнь ходили голодранцами. Казахи что разводили в основном? Верблюдов, у которых по одному приплоду в два года. Вот и попробуй разбогатеть с ними — зря только все жилы надорвешь. То ли дело свинья…

Мальчик замечает, как недовольно хмурится отец, отворачивается от блюда с мясом и, раскрыв складной нож, принимается сердито водить лезвием по жесткой ладони. С улицы доносится ропот листвы Священного дерева, раскачиваемого ветром. Директор Тойлыбай спохватывается, видя, что наговорил лишнего, и, желая поднять настроение хозяину, возвращается к прежнему разговору.

— Насчет Дуйсенби будьте спокойны, уважаемые родители, — говорит он, угодливо улыбаясь, и тыльной стороною запястья отбрасывает со лба наверх жидкие пряди волос. — Жить будет в новеньком интернате, спать на чистых простынях, есть белые булки. А к зиме, если холодно станет в помещении, заберу его к себе в дом. Ваша сноха, скажу я вам, любит детей и будет заботиться о мальчике. Не беспокойтесь…