Шелковый путь

Дуйсенби не притронулся к лепешке, не пригубил кумыса за завтраком. Он сел во дворе у завалинки и, опустив голову, смотрел под ноги в землю. Так он просидел весь день.

На следующее утро мальчик пошел к реке и, стоя на берегу, долго слушал журчание струй. Затем подошел к Священному карагачу и попытался взобраться на него, но лишь порвал рубаху. Вернулся к дому, сел на завалинку, подставил лицо солнцу, закрыл глаза. Вскоре заклевал носом, погружаясь в дрему, — и вдруг ему показалось, что рядом замяукал котенок.

Дуйсенби открыл глаза и увидел его — дрожащего, взъерошенного, робко входящего в ворота. Лапки у бедняги были исцарапаны и сбиты до крови. Непонятно было, как смог котенок найти дорогу к дому, перейти горы, переплыть реку. И когда появился отец — как всегда верхом на коне, держа длинный курук с подпрыгивающим концом, — то лишь сказал удивленно: «Нет, это шайтан, наверное, а не котенок…» И тут вмешалась мать: «Ладно уж, отец, прости на первый раз. Пускай малый забавляется с ним».

И вот теперь Дуйсенби гладит своего пушистого друга, бережно прижимая его к себе, и ему так грустно думать о том, что останется котенок без него, совсем один на этом заброшенном безлюдном зимовье.

2

Отец втащил в дом сухой обломок карагача. Сидевший в углу человек живо поднялся с места и приблизился к хозяину, протягивая ему руки. Приветливо и учтиво стал спрашивать, все ли благополучно в семье, цел ли скот. Это был директор школы Тойлыбай.

— Стареет Священное дерево, гляди, сук отлетел от верхушки, — пояснил отец, бросая на пол ношу. — Годится на кол для коновязи… Эй, Дуйсенби, принесика топор и колоду мне!

Мальчик принес то, что просил отец. Директор Тойлыбай вновь водрузился на разложенные в переднем углу подушки.

— Скоро учебный год начнется, — приступил директор к разговору. — И я приехал, как мы с вами условились, Досеке, чтобы отвезти мальчика в наш интернат.

— Э-э, мал еще совсем! Дали бы годик погулять ребенку.

— Никак нельзя, почтенный! И над нами есть начальники…

Табунщик потюкивал топориком, обтесывал кол. «Ну и смола, — думал он, — никак не отстает. С тех пор как получил от меня полконя на зимнее мясо, стал приветливее родственника. Улыбается. Обучу, мол, твоего Дуйсенби. А это надо понимать: гони кумыс и мясо. А что нам его учеба. Сами ликбез кончили в тридцать лет — и ничего, слава аллаху, живем помаленьку. Пришлось в свое время в немца стрелять — стреляли, надо лошадей разводить — что ж, разводим. Мимо ушей не пропускали то, что говорили нам власти, хотя шибко учеными не были. А эти умники, точно, заморочат голову малышу, образованным его не сделают, а вот мозги в труху изведут».

Директор Тойлыбай сидел напротив табунщика и думал: «Очень трудно нам с этими несознательными, просто беда. Построили мы замечательную школу, а интернат никак не можем укомплектовать. Где набрать нужное количество учеников, если такие вот, как этот, упрямо твердят одно: мал еще, пусть дитя погуляет… А о том не подумают, что роно с меня ведь спросит, почему сидят дома наши наследники, достигшие школьного возраста».

И с такой физиономией, словно во рту он держал кислый курт, директор Тойлыбай полез рукою за пазуху, будто хотел почесать свою впалую грудь, долго копался там и вынул несколько смятых красных десяток. Молча положил рядом с табунщиком.

— Ойбай, что это? — деланно удивился хозяин.

— За согум, почтенный, за зимнее мясо.

— Э-э, зачем деньги человеку, живущему среди гор? — отнекивается табунщик, с трудом, однако, сдерживая свою радость. — Родственников, бывает, и одаришь чем-нибудь, да деньги-то при чем…

— За свои кровные денежки, почтенный, нигде не можем достать свежего мяса. Так что не обижайтесь, спасибо за помощь, великое спасибо. — И он придвинул деньги с видом, что отдает их с благодарным смущением.

Хозяин деньги взял и небрежно сунул их в карман. И сразу же вновь схватился за топор, стал размахивать им, затесывать кол. Вошла хозяйка, осторожно неся перед собою деревянную чашку с кумысом. Опустилась на краешек дастархана, принялась взбалтывать кумыс, черпая ковшиком и высоко подняв его, сливая назад кобылье молоко. Оно доходило при взбалтывании — должно было покрыться пеной и, успокоившись, стать нежным, бархатистым.

Директор Тойлыбай принялся опрокидывать в себя чашку за чашкой превосходный, доведенный до высшей тонкости кумыс. Невзрачное лицо его вмиг оросилось капельками пота, сытая, бражная отрыжка стала сотрясать ублаготворенного директора. Глаза его затеплились, замаслились.

И, с надеждою глядя на него, заговорила мать просящим, заискивающим голосом:

— Мальчик-то мой… Ребенок этот никудышный всегда был не как все… Уж ты, деверь мой, не упускай его из виду. Другие пострелята, бывает, носятся по скалам, горы перепрыгивают, а мой тихоня сидит и сидит на камушке один! Не сунь ему в рот ложки, останется голодным. И заговорил поздно, не как все… Уж сколько раз я просила этого болтливого старика: эй, оседлай-ка коня, посади спереди мальчонку да свези его в район, в больницу, и покажи хорошим врачам. Но ему хоть бы что — в одно ухо влетит, в другое вылетит.

Мальчик замечает, как глаза отца становятся сердитыми. Табунщик выразительно сплевывает в сторону и ворчит: «Хватит тебе пустое болтать! Подавай-ка лучше на стол… Если тебя в три года бросили бы одну в степи, ты и вовсе никогда не заговорила бы. А то…»

Дуйсенби знает, на что намекает отец. Мальчик не раз слышал от взрослых эту историю… Готовясь к кочевке, отец всегда волнуется, горячится, словно пьянеет от предстоящего переезда к горам. Он спешит перегнать скот к сочным пастбищам Куланчи, где волнуется трава, густая и длинная, как лошадиная грива. Суетясь в нетерпении, он кое-как свалит юрту, погрузит решетки-кереге на верблюдов, а потом вскочит на коня, крикнет: «Ну, справитесь теперь сами!» — даст шенкелей гнедому и умчится за синие холмы. Остальное, как всегда, должны были сделать жена и старая рассеянная бабка…

Мальчик хорошо запомнил, как это бывает: мать подпоясывается платком, засучивает рукава и возится с тяжелыми вьюками, нагружает верблюдов. Вскоре выстраивается целый караван, мать ведет в поводу головного верблюда, бабка покачивается меж горбами какого-нибудь другого, дремлет, пристроившись средь навьюченного скарба высоко над землею…

А в тот раз произошло вот что. Обе женщины, мать и бабка, замотались вконец и, понадеявшись друг на дружку, совсем позабыли о ребенке. Немало времени медлительный караван пылил по степи. Прибыли наконец к месту нового кочевья, разгрузились, разобрали и поставили остов юрты, сварили еду, сняли с огня казан, вымыли руки… Только тут спохватились: где же ребенок? Стали искать его — не свалился ли в овраг, не заснул ли в высокой траве. Нигде не нашли. А уже был глубокий вечер, и настала ночь, которую взрослые провели, не сомкнув глаз. Чуть свет отец помчался назад. И когда он на взмыленной лошади прискакал к старому кочевью, мальчик, живой-здоровый, спокойно разгуливал себе на свободе, рвал и отправлял в рот перышки дикого лука. Отец в смятении бросился к сыну, сунул ему в рот палец и нажал на нёбо: по старинному поверью, это хранит дитя от злой напасти и порчи.

3

Вот громадный карагач уже и сохнет, теряет сучья… Если свалится он однажды — кто будет оберегать Куланчи? Где птицам вить гнезда, куда взбираться неутомимым муравьям? Дуйсенби с грустью смотрит в окно на Священное дерево, и так ему жаль старого друга…

— Ты что, камни варишь или мясо? — нетерпеливо говорит жене табунщик. — Чего так долго? От твоего кумыса, знаешь, нутро сосет, как корова языком лижет…

Он стряхивает с полы чапана щепки. Директор Тойлыбай сидит напротив.