Шесть ночей. Он и она
Шрифт:
Гейл смотрится в остроугольный обрубок зеркала, который тайком прихватил с собой во время последней вылазки в Двенадцатый. Дома больше нет, выгорел дотла. А из отражения смотрит незнакомец: десяток мелких шрамов на щеках, и глаза – будто и вовсе не его, впалые, затравленные. Гейл в хорошей физической форме: многие часы он отжимается, бегает, тренирует рукопашную, а потом еще раз, все по кругу. Он солдат армии Тринадцатого, винтик в боевой машине, которая разгромит Капитолий и уничтожит существующий режим. Гейл верит в победу, не может не верить: только вспышки праведной ярости, возникающей, едва пальцы касаются автомата, поддерживает его на плаву.
Гейл отходит к кровати,
Пит Мелларк.
Их судьбы переплелись сложным узором. Гейлу не нравится чувство сострадания, рождающееся в душе каждый раз, стоит только подумать о сыне пекаря. Ему привычно считать его почти врагом – городским, беспомощным парнем. Соперником. Но Гейл рисковал ради него жизнью, когда под покровом ночи сел в планолет, отправляющийся в один конец…
Странно все вышло. Пит любил Китнисс. Теперь он ее ненавидит. Гейлу бы порадоваться, но ничего подобного нет. Мелларку вывернули мозги. Каково это, перестать быть самими собой? Сомневаться, бояться, не отличать правду от видений, всунутых в твою голову?..
Тихий, но настойчивый стук привлекает внимание Гейла, заставляет его подняться. Сверху вниз он смотрит на Прим, неловко мнущуюся на пороге.
– Привет, малыш, – тепло улыбается Гейл. – Почему ты бродишь так поздно?
Девочка глядит на него, тонкими пальцами сжимает ткань неизменного больничного фартука.
– Китнисс снова не пришла…
Он хмурится, злится, хлопает открытой ладонью по бетонной стене. Глаза его сами собой прикрываются – Гейл не хочет, чтобы Прим заметила эмоции, сменяющие друг друга: где-то там, в самой глубине, настоящее отчаянье – переливается мрачными красками, холодит.
– Я найду ее, – голос не выдает нервного напряжения, сковывающего конечности, но от Прим, кажется, ничего невозможно скрыть – она не по возрасту взрослая, а голубые глазищи видят то, о чем хочется промолчать.
Однотонный лабиринт длинных коридоров Гейл изучил не хуже шахтовых туннелей, он пробирается через них, как кот в темноте, – практически не глядя, доверяя своим инстинктам. Спускаясь с этажа на этаж, распахивая десяток дверей и заглядывая в укромные уголки маленьких комнат, он последовательно проверяет все ее излюбленные места: заброшенная вентиляционная коробка, узкий просвет за трубами в прачечной, подсобка образовательного центра…
Он напрягается, когда все труды оказываются напрасными, Китнисс нигде нет. Гейл даже расспрашивает дежурных, расставленных на каждом уровне, но все без толку: никто не видел девушку с выжженным сердцем. И тогда его посещает невозможная догадка, шальная, мелькнувшая и исчезнувшая, но зародившая сомнения: резкими шагами он идет к лифту, жмет кнопку и, пока кабина едет вниз, рассеянно барабанит пальцами по металлической блестящей двери.
В Медицинском блоке все – от пола до потолка – такое ослепительно белое, что режет глаза. Размеренный писк десятка компьютеров возле поста медсестры, гул вентиляторов, особенно заметный на этой глубине, и больше ничего – тишина, которую можно пощупать. А Гейл все равно идет: направо, дверь в конце коридора, за ней крохотная комната со стеклянной стеной.
Китнисс похожа на статую: бледная, в лице ни кровинки, взгляд почти стеклянный. Не моргая, она смотрит прямо перед собой, не замечает даже, как он нарушает ее одиночество, – вся поглощена тем, что творится по ту сторону стекла.
Гейл становится рядом, молчит, поджимает губы. Злые слова рвутся с языка,
хотят ужалить ее, но это он уже пробовал, а барьер из отчуждения, который Китнисс воздвигла между ними, стал, кажется, только толще. Он вздыхает, старается сохранить хотя бы видимое спокойствие.– Тебе надо поспать.
Она даже не вздрагивает от звука его голоса, нарушившего тишину. Ее ресницы не дрожат, и дыхание не меняет размеренного ритма. Гейлу больно видеть, во что превратилась девушка, чьи глаза пылали огнем. Она словно выгорела изнутри, оставив лишь пустую оболочку, которая ест, иногда спит, может даже разговаривать, но все равно продолжает не жить – существовать.
Он думал, что сделает ее счастливой, если вернет Мелларка. Гейл так решил: отдал ее тому, без кого она погибала. А оказалось – сделал только хуже. Пит изменился. Она не сумела справиться с этим. Ирония. Она не с Питом – это сладко. Она все-таки погибла – от этого тянет горечью, выворачивающей внутренности.
Гейл отступает на шаг, растерянно оглядывается: коморка, в которой они стоят, метр на метр, – клетка, но Сойка не бьется о прутья, ее крылья безвольно опущены вниз. А за стеклом, тревожно вздрагивая от кошмаров, дремлет Пит Мелларк. Ремни, стягивающие его запястья, оставили красные следы на светлой коже; синяки, полученные в Капитолии, почти сошли, но вместо них расцвели новые.
Гейлу не нравится видеть Пита таким.
«Это не честно», – бьется в подкорке настойчивая мысль.
Никто не заслуживает подобного. И это еще одна причина, почему Гейл ненавидит Капитолий, жаждет крови Сноу. Месть за каждого. Месть за Китнисс. За себя самого.
– Надо жить дальше.
Гейл становится вплотную к ней, ее спина почти касается его груди. Они давно не были так близко, слишком многое изменилось: мир вокруг, они сами. Уже безвозвратно, насовсем.
И все же, солнце над Тринадцатым садится, чтобы подняться снова. Они еще дышат, их сердца качают кровь, разнося ее по венам. Живые! Живые, живые! Только Китнисс, будто, позабыла об этом, погребла себя заживо под толстым слоем пепла, оставшегося от того, кого когда-то звали Питом Мелларком.
Ее напарник, союзник. Друг, жених. Любимый. От последнего Гейл морщится, его собственные чувства по-прежнему отзываются ревностью, но он подавляет их. Ему проще смириться, принять все, как есть, а не грызть себя изнутри, повторяя безнадежное «если бы»…
Он касается ее плеча, сжимает пальцы. Ощущает тепло женского тела, почти позабытое, но все еще беспокоящее.
– Забудь. Иди дальше. Оставь его.
Гейл не договаривает – Китнисс начинает вздрагивать, всхлипывать, и новые ручьи слез стекают по острому лицу. Он обхватывает ее крепкими руками, разворачивает к себе, прижимает до боли в груди. Его губы касаются ее макушки, Гейл безмолвно открывает рот, чтобы тут же закрыть снова. Ее ладошки на его пояснице, горячие капли на плече, и запах кожи, кажущийся ему болезненно родным.
– Я… не… хочу… – прерываясь, шепчет Китнисс.
И он не знает, чего она не хочет: оставить, забыть? Но он почти уверен, что в ее словах куда больше: она не хочет жить, не знает как, не умеет.
Его поцелуи становятся чаще, отчаяннее, ее волосы щекочут его лицо. Гейлу практически нужно, чтобы она откликнулась, отозвалась.
– Не говори так, – хрипит он, – ты сильная, ты живучая! Китнисс, ты через столькое прошла! Я в тебя верю, ты сумеешь…
Она трясет головой, и рыдания набирают силу. Гейл никогда не видел ее такой, совершенно разбитой и настолько открытой перед ним в своем горе. Он стискивает ее в объятиях, душит, старается быть той крепостью, за стенами которой она могла бы переждать непогоду.