Шествовать. Прихватить рог…

— У меня на службе одна м-м… инженю выписывает журналы для возвышенных женщин. Оросите ваши возвышенности нотами нашего аромата, вслушайтесь в эту симфонию… Для заваривания каши возьмите наш элитный прибор с позолоченными ручками… Раскинулись на зеркальной бумаге с режущими краями, чтобы почитывающие отражались — в звездном составе фототелефонов, шейкеров, блендеров, несмываемых плееров, несгораемых шлемофонов. Шикарных не доверяют почтовым ящикам, их доставляет курьер. Нынче всюду требуют пропуск, причастность, отборочные туры… — говорила Мара. — Пожилой человек звонит м-м… упомянутой — из основы учреждения и радостно сообщает о прибытии ее любимых страниц… посеченных не осколками, но префиксами — супер, гипер и мега... Просит принять, заплатить и расписаться, но вахтер прищемил его рукав и садит динамику. Однако нежной подписчице трудно сойти со второго этажа, она бросает: «Это ваши проблемы, а я захвачена работой!» — и, бросив трубку, углубляется в туповатую компьютерную игру. Так что несчастный придумал трудиться в белом мундире, теперь его принимают за важную персону — и пропускают даже подобострастно.

Стожок черного тряпья, или титаническая собака-ньюфаундленд, присев при чьем-то крыльце, усердно выкладывала на нижней ступеньке макет египетской пирамиды. Хозяйка, поигрывая поводком-змейкой, окуривала свой резной профиль и, выдувая дым или тянучее «у», с хорошей артикуляцией говорила:

— Увлеклась, моя утя? Совсем закакалась, манюсечка? Правда, кайф?

— Моложавый обветренный волк в белом фасоне — старец, курьер? — и темный охотник щелкал языком и сдувал летучую мелочь ночи и ее зуммеры — со сменивших его рукава кубовых шпаг.

— Фельдъегерь. Но, зычно осев на троллейбусной пристани, формируется в капитана, — говорила быстроногая Мара. — От человека до капитана — одно суждение. Не вся прелесть жизни — в реализме.

Неизвестно, что глубже впутывается в сны неуместного брата — развернутые над ним перечисления слов, или зеленый шум, или растительный узор, но порой он вбрасывает — неконкретное участие.

— Лгунья! С кем вы разговариваете? — кричал говорящий во сне брат Сильвестр и не мог собрать из нагара стволов — ни значимую фигуру, ни компромиссную, и не отличал патронную ленту — от веток, копотливо заряженных листьями, юркнувшими от жара и мрака — в трубочки, и путал лядунку или ягдташ — со свежим гнездом, и пытался оглянуться, но прибравшие его серебряные круги оттягивали строптивого — в центр простывшего я. — Вы вступили в разговор с невидимыми силами? — взывал брат Сильвестр. — Я о вас тревожусь!

— Ну хорошо, курьер не он… не тот, кто представляется курьером, — на ходу говорила Мара. — Капитан скамьи и видов на лайнеры с поваленными мачтами. Молодая м-м… о которой я рассказала, терзает другого горемыку — застенчивый старикан, чуть что — пунцов, с неизменным внучатым ранцем и двумя авоськами — деревенскими кузинами. Не спрашиваю, чем наградили вас сад и лес — награды потеряются у меня за спиной.

— Мара, кому вы даете это сумасшедшее интервью?! Не вижу отважного! — кричал спящий брат Сильвестр. — Мы имеем только голос — или факт позабористей? Возможный голубой берет рекомендует быть начеку: к вам — десант падших с неба. Не преминет соблазнять!

— Кажется, капитан упустил последний борт, а с продвижением по дну у нас загустение, — говорил темный охотник. — Вы ведь не оставите мягкотелого, кому с таким энтузиазмом сопереживаете, даже если это не он?

Позади темного охотника волновались наплывы листьев, то зерна, то чернила и шорохи, а в разрывах носились дорожные вспышки — и обжигали тростевые руки кукольников в зеленых перчатках, щелкали фермуарами, сгоняя вниз — большие мужские, грузчицкие, и пропуская на холм — мельчающие, гладкие и плавные, они же — хлопотливые и мятущиеся, и выше в рост — двупалые детские, робкие и липкие… Возможны зарницы знамени на плече охотника и блеск присборенной завесы, обводящие стоика — пылкой каймой, и не упускали ни штыковую ветвь, ни узлы перевязей, ни эфесы.

— В бумагах, сложивших мой сак, есть чья-то запись о дикторе, — говорила Мара. — Однажды утром, сообщает безвестный пишущий, диктор поведал мне леденящую сказку… в моей жизни постоянно присутствует диктор, почти мой внутренний голос. Тысяча и одна вариация, как тьма переходит город, и каждая пядь выстаивает с ней один на один… Город той записи спешил заявить о своей непорочности — и, чтобы не сойтись и с тенью тени, нарядился в снежное… как этот крикун, — уточняла Мара. — Суетился, покрывал свои улицы белизной снова и снова, метелил их в хвост и в гриву. Словом, остался — спаян, кристален, неуловим и неразличим. Хотя кое-какие линии утренним дорожникам удалось расцепить… или положить новые? Если вам повезет, сказал диктор, вы попадете на чистые улицы… Пишущий счел это не отсылкой — к фортуне, но указом — выйти на точный путь. Так что вряд ли удастся изрядно продвинуть крикуна, вытянувшего не ту дорогу: кружит, подскакивает, распадается… на траверсе быстроходных м-м… неожиданностей. Почему в вашем плане ему ассистирует — не скучающий вы, а опаздывающая я? Кто должна пройти незамеченной, но втянута в… поскольку серебро уже вызвано… В паутины слов! А в итоге склонится к благотворительности — как ее понимает улица: навязать еще один неподъемный куль, теперь живой — и совершенно чуждой мне практики… плюс выжатый в него виноградник и история виноградарства…

— Опаздывает здесь только спасение. Отложенное — на случай, что уже не понадобится? — едко спрашивал темный охотник. — Потому что я подряжен — непреходящим промыслом и тороплюсь много больше, чем вы.

Клонящееся, но разбитное трио путешествовало из гостей в гости — завидный щеголь в бандане и две знойные подруги по оба плеча, почти повисшие на баловне, в одинаковых распашонках и белых брюках, томно опускали головы ему на ворот, овевали кипучим локоном, закладывали под ушко поцелуи и хохотали в пути, увеличивая звонкость, и кричали то ли тем, кого покидали, то ли тем, к кому приближались, то ли друг другу:

— Неужели вы с нами попрощались? А мы с вами — еще нет! В вас много «поди сюда», с вами невозможно проститься!

Утомленный в обступивших его голосах — без разъяснений, даже неоднозначных или слабеющих, брат Сильвестр таинственно жмурит рассеивающий глаз или, напротив, приоткрывает — один из двух спящих и привносит тонкости.

— Мар-р-ра! За мной могут следить, — извещал брат Сильвестр шершавым шепотом. — Меня пасут… Бороться и искать, найти и не… не больше, чем триада. Я очарован триадами. Хотя некоторым не зазорно расширить чудесную. Преследовать, настигать, блокировать и уничтожать… Кумушка, взгляните, за мной нет хвоста?

— За вами — ангел-хранитель. Развязный. Желает вам радостей — за мой счет! — объявляла Мара. — Его следят! Начнем с того, что следят не вас, а меня!

Кое-кто, палящий и нелетающий, или нетвердая тетушка Саламандра, медная, как сбор в чаше фонтана или как пасека, бесстрашно шла сквозь полночные огни и равнялась с Марой и, сраженная абсурдом увиденного, пожимала плечом и хихикала:

— Догнала неизвестно зачем троллейбус и приехала сюда, хоть должна — совсем в другую сторону. Не могу, когда от меня ускользают… — и уже хохотала: — У каждого троллейбуса — свои принципы! И свои усы… А время горит! Разве здесь отрастить — потерянные куски?

Мара почти взрывалась.

— Неделю тому меня выследили двое тучных… тоже нашли куму! Вальяжны, непринужденны, вышагнули из Бидструпа — с желанием ворваться ко мне и славить мое остывшее явление свету. Позвольте, замечаю я, конечно, дата всегда жива, однако — зной, удобно ли вам волочиться — еще и навьюченным дарами — по страшной выжженной дороге, пока разгневанное солнце сдирает с вас кожу, как с бедного Марсия?!.. Но мне клянутся в любви, которая просочится сквозь все катастрофы… Ну что ж, натянуто улыбаюсь я, прошу, прошу к обеду — в час Аполлона… и тогда вам удастся освободить меня — для любимой телепрограммы, стартующей — в пять. Викторина для особенных знатоков… Да хоть и сериал «Перри Мейсон»!..

Гости изумлены: в мушесонье!.. В которое они прошвырнутся по магазинам в разведках чего-нибудь полого — для меня и полезных приобретений для себя, и вообще — с обозрением, так что ко мне — вместе с пятым часом… Я нарастила кошелек — на старинную мечту, а теперь придется обратить ее — в кручи деликатесов, которые вы с музыкой и гиком погоните по желудочно-кишечному тракту, что, естественно, не должно вас смутить… И, достойная беззаветных дружб, я врезаюсь в обжорный ряд — и вычищаю центральную экспозицию. В субботу, бросив экстренные дела — музеи, выход в филармонический концерт, перлюстрации книц наконец, священное нет — быту, я сдаю часть моей улетающей жизни — на подъем чревоугодия… Гости прибывают с опозданием — как раз в пять, когда Перри Мейсон в роли красавца пятидесятых Рэймонда Берра… то есть викторина, которой я ждала всю неделю… Мне всучают — не порожняк, хоть для приличия романтический, но пуд холестерина! Торжественно вплывает еще одна отлетавшая птица с росой на загорелом бедре, влетает еще одна отмелькавшая рыба — убрана солитерами соли, второй торт — сугроб крема, а также огненные воды, корзина мирных фруктов… пока не взвесишь в ладони и не прищуришься… Но за стол не торопятся, а, возглавив стаю пустых минут, рассыпаются по дому, чтобы живо макнуть нос — в потаенное, — на ходу говорила Мара. — Растревожена посудная горка — и найдены формы, способные смелее сочетаться оттенками, ободками и звонами — с печальной выборкой из животного мира, сообщающие схватке овощей — дерзкое, и натюрморты со вкусом и с широким надкусом выправляются, а отпущенный фарфор порошит кухню — нечистотами и осколками. Вспорот книжный шкаф — и тут же разграблен. После в фокус заходит мой гардероб, и тучные открывают рьяные полемики и примерки — сначала на меня, потом на себя, не жалея треска… И избавляют меня — на криках петуха… почерпнутых, разумеется, в собственном горле, завещая — неделю лихорадочно подъедать остатки, обломки, отсылки, все более ядовитые. А также одолжив у принимающей стороны на неоговоренные сроки — две шляпы, две пачки сигарет, свежие газеты, впоследствии — старые, четыре кассеты с любимыми фильмами, коробку книг… а между тем двое тучных ни разу не возвращали изъятое!