Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
— Скажи-ка, красавица-барышня, где нынче норд, а где — блаженный зюйд?
Мара не была уверена, что спрашивают ее, но бросала через плечо:
— Зюйд всегда там, где вы воображаете, что вам хорошо…
Рослые ели, аристократки голубого шипа и надменной спины, узрев на подходе — рынок и толчеи продающих и купившихся, столы меновщиков и трещотки матерых зазывал, похвальбы и шустрые сговоры и многие проекции талантов или динариев и драхм, сиклей и сребреников, патетично подбирали подолы и шлейфы и выходили из уличной пыли, как из пены морской, и с волнующихся воланов и фестонов, с пощелкивающих арапников, и с воротников-стюартов, и с медичи сыпались лазурные течения, а колких уже сменяли прекраснотелые яблони в бело-розовых папильотках, привстав на локте из холи и нег, и потягивались, непрочно запирая беленые корсеты, и облизывались, струили приторные ароматы и обещали себя проходящим, не знающим низости спешки.
— Физический труд
Кубическая проходящая, стриженная — в ежа-русака, подсадив сбоку ежу под иглу — не грибы, но резные листья ушей, передоверяла пухлой правой рукой своей левой — сумку-кенгуру с живыми карманами, треплющими зеленый ус, Воробьянинов или луков, или лукуллов, и трясущие щавелем кислой доцентской бородки, а из пухлой левой уходил в правую — пакет, опять фарширован провиантом, но украшен французской благодарностью и английской признательностью — за покупку лучшей косметики. Квадратная проходящая беспомощно оглядывалась назад, в закрытый обратный путь, поглотивший Стену Яств, и вперяла взор в Мару и спрашивала:
— Там за мясом много народу?
— Итак: у меня лицо завсегдатая мясной очереди, — комментировала Большая Мара и поднимала руку и осаживала рукав, дабы показательно обратиться к наручнику с циферблатом и отразить на лице дурной расклад стрел.
Надвечерняя птица или призрак ее, или оба сразу пробовали высокий голос — меж светильниками и порошей пеплов, невидимые в сиянье славы и в темной канители сожжения: пить-пить-пить… Нескромный из двух уточнял: пинту-пинту… И перелетали на пару перешеек отсыревшей тишины и, опять угодив в невидимки, поправляли горло и звенели в унисон — благородное: петь, петь, петь… Кто-то из двух определенно помечал свою территорию — птица-запевала или запевала-призрак…
— Когда отдаешь тело замуж, — говорила Большая Мара, — никто не гарантирует отдачу… — и понижала конец фразы и интонировала прощание.
— А кто сказал, что я отдавала, а не брала? Сначала тонизирующими напитками, бижутерией, плотскими утехами, потом — живой куклой и домиком. Обвесилась, как цыганка, — смеялась Веселая Жена и подхватывала Мару под руку, чтоб приблизить ее вместе с собой и с грузным от музыки саквояжем — к священному откровению. — Когда я залетела, я сидела в анусе общежития. Крыша, эта чертова Даная, без конца принимает дождь. Стены скреплены общечеловеческими отходами — и исключительно не в духе. Окна всегда на мокром месте. Правда, язык и жизненный опыт бесплатно — всю коммуналку, засекреченную вправо по коридору и влево, и над тобой, и ниже — пропускаешь через себя. Крыша — ползучая мегера, шипит и плюет… или про крышу я уже… Родная мама, труженик прилавка, жалела мне этих удовольствий — и решала радикально: скинуть детку мимо жизни… недорешила и выпустила — неуловимую мстительницу. До сих пор недолюбливаю то ли маму, то ли буквы — и не осыпаю родную письмами! — вздыхала Веселая Жена. — В общем, пришлось огорчить возможного отца ребенка и бабулю с дедулей: их восьмой пэр найдет свой нужник — вмерзшим в улицу, а университеты — в пьяных соседях и присвоит их яркие манеры. Но пусть забавники в белом не беспокоятся и возобновляют дефиле по трехкомнатной неразменной, и не забудут аукаться и кудыкаться. Я с радостью предложу внука — другим воспитанным буржуазным людям… Думаешь, я бы родила им хоть мышку без однокомнатной персоналки как стартовой базы? — смеялась Веселая Жена. — Но докторица сразу сходила лошадью — завлеченной на елку дочурой коллег-интеллигентов. И Гага не смел огорчить виртуозов ланцета и провялил синюю крону и малиновый звон — не со мной, как в обетах, но — в мертвых прениях с невестой! А наутро — пулей ко мне. И вдруг я впервые решила пойти поперек себя — и не брать, но отдать Гагу. Хоть непорочной кобылке, хоть первому морозному дню… Гага выбрал — выставляться на морозе под моим общественным окном и навлечь на меня ответственность за неаппетитный леденец. Но я целый месяц — не брала. Главное — поверить в себя! — говорила Веселая Жена.
Солнце провалилось в рыбацкие сети деревьев глубже, чем в океан, и в запале дарило листам — цвет-ил, увертку ракушки и жемчужины, пересчитанные на блики, и полнило гулом волн, и пропускало между — косяки бескровно-лиловых вздохов. Но в предстоящем квартале, все еще недораскрытом и узком, поздний закат вовсю завершался. Дальние пепельные деревья, протянув вверх щипцы и кусачки, состригали с облаков обугленные края, и бахромы кружили и оседали на горизонт, идущий в сплаве мачтовых сосен. Текло запустение, и пахло известью и гарью. Но возможны премудрые девы, расставлявшие где-то на склонах — дружные светильники и возжигавшие в них масло… И, как водится, одна неразумная, забыв и масло, и время,
и продув направление, но застряв в уличных тщетах, безнадежно взывала к себе с нуждой — торопиться, потому что пир вот-вот защелкнется…— Тепло ли нам от Гагиной эрудиции? Или нас согревают другие радости? — спрашивала Веселая Жена. — Мама-доктор монотонно клевещет, что я дружна с белым наливом. Притерлась к семейному колеру! Не верит, что дружок у меня — для технических нужд. Что я вожу много друзей, есть и красные, и по-настоящему золотые! Что и Гагу не разольешь — с эффектами: как фавн в кусте, из-под культурного слоя вдруг покажет — некультурный. Тоже любит первозданно белое, разбавляет природу и биографию белыми пятнами, пропадает на неделю… на чертову кучу долгов! Может выпить все, что жидко. А мама-айболит лепечет: сынок, ведь у тебя диабет, тебе нельзя!.. И возмещает убытки, всем обиженным нальет слезок: и свернувшейся речке, и кисельному берегу, и сахарной росе… Я, мерзавка, не стараюсь о сыне! Зато Гага двадцать семь часов в сутки — и по командировкам, и по ларькам, и когда припадает к природе, чтоб выпить из бедняги всю кровь, — все печется о дитя.
На Мару впрямую выходили видения: пункт Б угнетал принужденностью, проекции его остывали и пропускали сломанное ребро или шпангоут, смертную изморось брешей и песью шерсть пустыни. Иконография окон расплывалась, верхний осколок в центральной оправе сходился с гильотиной. Пункт Б уподоблялся пьяному инвалиду и, попирая расстояния, раскладывал культи и отростки и выставлял Маре — неспособность к регенерации… Шли всхлипы уходящей воды и треск догорающего масла… На черную ленту телефонной глухоты набивали раскаты аэродромов и сотрясающие твердь шаги младореформаторов…
Крошечное создание с лицом преклонной восточной луны, сносившееся — до серебряного свечения, слабо вскрикивало со скамейки:
— Теплые носочки! Носочки, ручное вязание… Купите, пожалуйста, теплые ручные носочки…
— Я безысходно, бездонно, навязчиво опаздываю, — говорила Большая Мара. — Пора делать спурт. С минуты на минуту захлопнется дверь и сомкнет навсегда многое, что мне дорого. Что, конечно, спорно… Кто поверит, что мы так уж рвемся вперед… из лучшего, собственно — из рая, если общеизвестно, что на деле спим и видим — возвратиться? — бормотала Мара.
Юный велосипедист ехал по тротуару и не столько лавировал меж вечерних идущих, как хранил прямую — и понуждал пеших нервно скруглять стези в уважении к его полукабриолету, показанному — в секущем, неудержимо злокозненном профиле: решето колес с покатившей вдоль обода каплей алого, масштаб — один к несчитанному, и вытянувший змеиную шею руль, обагривший себя — птицами заката. Деловитый наездник имел за плечами незапертый ранец, тучный — праздничным обедом: скрещенные бананы и шишковатые черепа гранатовых яблок, и карманы куртки тоже богатели, правый — «Твиксами», левый — многой «Хуббой-Буббой». Ловкий держал руль одной рукой, а другой крутил над головой останки сейчас расходованного фрукта: желтые ласты. И швырял зачерпнувшие оборотов — за плечо, не интересуясь, кому вклеили, но вставал над седлом, войдя в кентавра, и качал стремена, отжимая скорость. Возможно, запасшись добычей, улепетывал на своем плоском транспорте от родителей, и от школы, и от формирования правильных ориентиров…
Счастливец гуляка где-то позади Большой Мары спрашивал:
— Ответь-ка, красивая барышня, к какой особенной точке в пространстве мы так спешим?
Мара сомневалась, что барышня и красавица — она, но на случай бросала через плечо:
— Я приближаюсь к заявлению, что ни одна не лучше другой…
С низов улицы язвительно кричали наверх, в окно:
— Я совершенно не собираюсь вас хоронить, даже и не рассчитывайте!
Ветер раскачивал россыпи маленьких листьев акаций, и по асфальту проходили зеленые ряски, и неспокойная зыбь, и тень безнадежности.
— Бог прижмет одну дверь, но откроет другую… — подмигивала Веселая Жена. — Мне однажды сынок говорит: мама, что у тебя за дружки?.. Я спрашиваю: это кто тебя познакомил с моими закадычными? Сладкие бабуля с дедулей?.. Я пришла в стан клеветников и провела круглый стол, — смеялась Веселая Жена. — Я сказала лечащей маме: допускаю, я в вашей фамилии — революционная фигура. Но вы нашли ложный педагогический подход к детям революции! Еще раз дезинформируете Гуся о моих дружбах — и чувствую спинным мозгом: хороший Гусь устанет быть вашим внуком и заразит неприязнью к вам — все окрестности. Мигом построит вас гуськом… Мамуля лепит двусмысленное: разве можно лгать — ребенку?.. А из ванной вскачь — главный хирург, уже с намыленной лицензией, уже полуотбрит: послушайте, зачем вы на нас так кричите?.. Я сказала: а ваше мнение, дедуля, интересно только больным, назначенным на перо! Кстати, радио на днях глубоко скорбело о качественном мужчине, давшем дуба через месяц за операцией, потому что хирурги забыли в его органах — не то пенсне, не то сдачу со взятки, или заныкали в заднестенных — до поры… Вы тоже пристроили в теле моего мужа навал своих сокровищ.