Школа любви
Шрифт:
Мне вдруг безумно жаль стало этого ослепительного красавца, лишь первую четвертушку века доживающего. Спьяну поблазнилось мне, что жить этому жизнелюбу осталось совсем немного. Нет, не увидел я вовсе мученического ореола над его смоляной шевелюрой, а тем паче не мог знать-догадываться, что через несколько лет истерзают его прекрасно сложенное тело осколки гранаты, брошенной в барную стойку пьяным в дымину прапорщиком, недавно вернувшимся из воссоединившейся Германии и сводящим какие-то счеты с барменом, — где уж мне знать-предвидеть, что та дура-граната, отскочив от барной стойки,
Я всхлипнул. И довольно громко. Пробуравил этим непристойным звуком веселый смех друзей. Все глянули на меня ошалело. Витя Корж опустил даже свой многоопытный фотоаппарат и прищурился, как всегда делал, чтобы пристальней вглядеться, понять. Но, бессилен осознать причину моего плача, помотал крупной, под пацана стриженой головой на бычьей шее.
— Перебрал Костенька! — предложила самое простое объяснение Тамарка.
— Ты от счастья явно поглупела, — вступился за меня Вадим. — Душа у человека не на месте, видать…
А я ведь и объяснить-то им ничего не мог. Сам толком не понял, с чего вдруг пожалел Вадима. А может, и себя?..
— Развеяться ему надо! — сказал многоопытный, уж не меньше, конечно, своего «Никона», Корж. — Кровь, наверно, застоялась. Давайте ему подружку найдем!
Эта мысль особенно понравилась Тамарке.
— Я сейчас соседке своей позвоню — у нее муж в командировке как раз! Вот здорово!.. — и метнулась к телефону, отлепившись от своего прокурора.
— Не надо! — завопил я, утирая слезы.
— Не комплексуй, Костя, ты ей понравишься! — заверила толстопятая, при всей утонченности натуры, Тамарка. — Она с тобой заочно знакома по стихам: тащится от них, критику мою не слушает… И она тебе понравиться должна, бестия такая белокурая!.. — Сама уж и номер набирать принялась.
Тут я вскочил, трубку у нее выхватил.
— Кончай! Без твоей помощи обойдусь.
— Ну, ты просто стоиком стал, — забормотала Тамара, обиженно терзая свою короткую, под Гавроша, стрижку. — Я ж не в постель ее к тебе укладываю, сами бы разобрались…
— И, правда, Костя, мы ж по-дружески, — поддержал ее мудрый Корж. — Тошно видеть, как тебя мерехлюндия корежит…
— Спасибо, но без вас обойдусь, — ответил я и неожиданно для себя добавил: — Сам знаю, кому позвонить.
И стал набирать незабытый номер…
О Ромашке знал я, что она давно замужем, а встреченный на днях одноклассник сообщил, что сын у нее родился, что уезжала надолго — то ли в Прибалтику, то ли на Черное море, но вернулась этим летом с мужем и сыном, теперь опять у нее зыряновская прописка…
Услышав бодрое «але» ее отца, я постарался на всякий случай изменить голос, и мне это легко удалось, ведь осип от волнения.
— На работе она, — ответил на мой вопрос вышедший уже, конечно, на пенсию шахтер. — И теперь не с нами живет.
Но не так-то просто от меня отделаться.
— А как на работу позвонить? Мне по делу надо, по неотложному… — сам на друзей обернулся, но те деликатно подались курить на балкон.
— Знаю твое «дело», зятек, не пудри мне мозги, — проявил сногсшибательную проницательность и памятливость несостоявшийся мой
тесть. — С приездом, что ли?..— Да уж скоро уезжаю… — забормотал я. — Вот повидаться хотел или хотя бы голос услыхать…
— А потом стишки написать про это, да?.. Нет, зятек, это я тогда, в лесу, слабину дал…
Все это, а особенно слово «зятек» произносил он с усмешкой, явно заключая этим его в кавычки. И намек его про стишки я сразу понял: в один из прошлых своих приездов оставил я в редакции зыряновской газеты цикл любовной лирики, там были и стихи, посвященные Ромашке, даже имя ее называлось, но публиковать просил под псевдонимом. Только, видать, не всех удалось ввести этим в заблуждение.
— Не для стихов — для души надо! — взмолился я.
— Который раз ты моей добротой пользуешься… — вздохнул отставной шахтер. И дал номер.
Она узнала меня сразу! И ее голос я узнал бы из тысячи, он не изменился ничуть. Вновь, как когда-то, сердце стало колотиться в моем горле…
— Костенька, нам надо встретиться! Непременно! Я сейчас отпрошусь… — так горячо сказала, будто и не было между нами лет, далей. — Только к друзьям твоим, прости, не пойду, жди меня через час у Дворца…
Друзья мои, узнав, что я ухожу, сперва негодующе завопили, потом вникли все же в ситуацию, заставили умыться холодной водой, мускатного ореха пожевать и, облобызав меня на прощание, остались пить за то, чтобы у меня «все получилось». А я вскоре был уже возле белокаменного Дворца культуры, гордости всех зыряновцев от мала до велика: «Такого и в области нет!..» — не зря же непременно с большой буквы произносят это слово мои земляки. Дворец стал единственным современным и в то же время роскошным зданием городка — построен на излете бурного развития горнодобывающей промышленности в Зыряновске, при «развитом социализме» еще. А в примыкающем к нему молодом парке, разбитом на месте высохшего болотца, все лето мирно паслись коровы, иногда они выходили зачем-то к фасаду этого «очага культуры» и, стоя на асфальте, внимательно разглядывали афиши, порой оставляя после себя золотые лепехи.
Вот такая невозмутимо-нахальная буренка и подошла ко мне, когда ждал я Ромашку на ступеньках крыльца. Она оглядела меня всего, будто бы с пониманием, огромными темно-карими очами и с грустью выдохнула: «Му». А мне в этом мыке послышался вопрос: «Ну?» А если пространней: «Ну чего ты здесь стоишь, рано поседевший, лохматый, хоть и не молодой уже мужик? Ну чего тебе, дураку, не хватает? Ну чего ты ждешь от этой встречи?..»
Я свистнул и замахнулся на корову, она степенно ушла, но на прощание подняла хвост и выдала струю мочи под здоровым напором.
Чем дольше не появлялась Ромашка, тем сильней колотилось мое сердце, тем меньше хотелось задумываться над какими-либо, пусть даже разумными, вопросами. И вдруг услыхал справа ее голос:
— Костенька!
Повернулся и не увидел ее.
Верней, увидел не ее.
Неподалеку стояла статная миловидная женщина, уже не кустодиевской, а скорей рубенсовской кисти достойная, с чуть подкрашенной под рыжину коротковатой модной прической, с замшевой сумочкой на плече.
Такая видная и… совсем чужая…