Школа на горке

— Это моя собака, — строго сказала Анюта к взяла за ошейник Сильву, которая устала бегать и как раз в эту минуту прибежала и уселась около Анютиных ног.

— Твоя, твоя, — сказала Катаюмова. — Кто с тобой спорит?

— Мы просим у тебя собаку всего на два часа, — сказал Костя. — Для очень важного поиска. Согласна?

Анюта думала. Борис сказал тихо:

— Всего на два часа, а, Анюта? Мы ровно через два часа ноль-ноль минут отдадим.

— Ладно, — наконец сказала Анюта. — Только чтобы ровно через два часа ноль-ноль минут. — Такая почти военная точность почему-то понравилась Анюте. — Только смотрите, ни сахара, ни конфет ей не давайте, у нее и так диатез.

— Не будем, не будем, — сказал Борис, — не беспокойся, Анюта.

— И не вздумай отпускать с поводка. Убежит и не вернется.

— Не отпущу, ни за что не отпущу.

* * *

Старшина Чемоданов крикнул на всю казарму:

— Подъем!

Юра вскочил. Темно за окном, темно в казарме. Рядом маячит фигура Носова. Носов садится прямо на пол и наматывает длинную обмотку. Юра тоже быстро наматывает обмотку. Она уже не путается, не вырывается из рук, как раньше. И ботинок находится сразу, он не затолкнулся под кровать. Это хорошо, когда можешь в темноте, спросонья, попасть правой ногой в правый ботинок.

Они идут строем в темноте. Мерзлая земля звонко стучит под ногами, корявая дорога присыпана светящимся снежком. Бьют дорогу тяжелые шаги. Юра уже привык ходить в строю, длина шага рассчитана так, чтобы не наступать на пятки тому, кто идет впереди. А если шагаешь с нужной скоростью, можно вздремнуть и на ходу. Юра закрывает глаза, чтобы попробовать — и тут же засыпает. Строй не быстрый, не медленный — размеренный, ноги идут, а глаза закрыты. Сон не сон, а все-таки сон.

Дует за воротник шинели.

...Дует, совсем застыла спина. Наверное, мама открыла форточку на всю ночь, мама стремится, чтобы все побольше дышали свежим воздухом. Ночью было тепло, а теперь, наверное, уже утро. Как быстро оно пришло, совсем не успел выспаться, а сейчас мама начнет будить его, пора в школу.

— Юра! Вставай, сыночек.

Мама жалеет его будить. Скажет: «Вставай, Юра» — и уйдет на кухню, будет там ставить чайник. Нарочно уйдет, не до конца разбудив, чтобы Юра мог еще минут пять поспать. И он спит эти самые сладкие пять минут. А потом, напрягая всю волю, встает. Почувствовал босыми ступнями мохнатый коврик у кровати — рыжие розы на черном фоне. Смешные розы, смешной шершавый коврик щекочет пятки. Ветерок дует в форточку совсем не холодный, ласковый мирный ветерок. Юра одевается. Юра идет умываться. Почему так холодно спине? Юра садится за стол, мама намазывает маслом белый кружок батона, придвигает бутерброд Юре. А где же папа? Папа уже ушел на свой завод, папы нет. И Юра сейчас доест и побежит в школу. И тут он слышит:

— Юра! Вставай, сыночек, опоздаешь в школу.

Мамина легкая рука трогает его голову. И тут он просыпается в самом деле. Опускает ноги на прохладный шершавый коврик. На столе стоит чайник, в форточку задувает ветерок. Значит, до этой минуты он спал и видел во сне, что он встал, оделся, умылся, и коврик видел, и чай. Вот только попить и поесть не успел, во сне редко удается поесть. Но как ясно все виделось: желтые розы на коврике, легкий ветерок из форточки, мамин коричневый халат с желтыми разводами, синее утро за окном, пар над носиком чайника, красная масленка на синей скатерти. Ясно, как наяву, а оказалось — во сне. А вдруг и сейчас это сон? Вдруг он все еще спит и ему опять снится то же самое — как он зашнуровал ботинки, как трудно попадали концы шнурков в нужные дырочки, потому что железочки от шнурков давно отвалились и концы облохматились. Может же и это быть во сне. И красная масленка, и коричневый мамин халат.

Юра встряхивает головой, таращит глаза на маму.

— Что ты трясешь головой, как козленок? Поторопись, сынок, в школу опоздаешь.

Какая у мамы улыбка, он раньше не замечал — зубы белые-белые, глаза темные, и в каждом глазу светлая точка. Мама накидывает на плечи серый пуховый платок, от этого в комнате уютно и легко...

— Отставить сон в строю!

Юра вздрогнул, проснулся, в него ткнулась голова Хабибуллина. Старшина Чемоданов сурово сдвинул брови. Рассветает.

— Отставить сон в строю! Запевай!

Значит, все-таки уснул на ходу. Значит, правда — если как следует устал, заснешь хоть вниз головой.

Запевает Сергей Александров. Высокий голос напряженно поет, того и гляди, сорвется:

— «Эх, махорочка, махорка! Породнились мы с тобой. Вдаль глядят дозоры зорко. Мы готовы в бой, мы готовы в бой!»

И все подхватили, как будто не было в это мрачное сероватое утро других желаний — только петь в пустом поле: «Мы готовы в бой, мы готовы в бой».

Звенит под ногами промерзшая, прокаленная холодом дорога. Тупо стучат ботинки, все разом. «Эх, махорочка, махорка...»

Не забыть написать Лиле, как ему снился во сне сон. С ним иногда случалось такое еще до войны, в детстве. Снится, что ты проснулся, снится, как одеваешься. А потом выясняется, что лежишь и спишь. В детстве это с ним бывало. Интересно, а с Лилей тоже бывало? Наверное, да. Ему хочется, чтобы у них были похожие воспоминания и похожие сны.

Варвара Герасимовна когда-то сказала ему:

«Юра, не спи на ходу».

Смешными показались тогда эти слова. Разве может человек спать на ходу? Только в кровати, на белой подушке, пахнущей чистотой и ветром. Под легким теплым одеялом, на которое надет прохладный полотняный пододеяльник. Раньше он никогда не задумывался над этим, ему было, в общем-то, все равно, какая у него подушка и какой пододеяльник. О чем тут было думать? Это разумелось само собой, как многое в жизни. Как мама и папа. Как дом и синяя скатерть со светлыми кисточками. Как длинный двор за окном, где играли в пряталки и салки, а однажды устроили ледовое побоище, и у Юры вместо щита была крышка от большой кастрюли. Как школа на горке, как Варвара Герасимовна, как Валентина рядом за партой. Жизнь, просто жизнь, все, что было в ней, все само собой разумелось.

— «Эх, махорочка, махорка! Породнились мы с тобой!»

Кончилась песня, все повеселели, подобрались. Вася Носов тихо сказал:

— Старшина знает, как поднять настроение.

— Разговорчики! Левой! Левой! Шире шаг! — командует старшина. А потом добавляет другим, не командирским голосом: — Вот сейчас вам будет тепло. Придем на станцию, там на путях есть такая вещь, очень даже согревающая. Ни один не озябнет.

На путях стояли открытые платформы, груженные торфом. Почти до самого вечера они разгружали торф. Сырые, тяжелые темные брикеты, похожие на увеличенные кирпичи, смерзлись на открытой платформе. Сколько их надо перекидать за этот день? Сто? Тысячу? Юре казалось, что миллион.

* * *

Анюта отдала поводок Борису и пошла домой.

У Муравьева в кармане оказалось смятое письмо Г.З.В., они сунули листок Сильве под нос. Она внимательно его понюхала, посмотрела на каждого из них своими умными, немного грустными глазами и вдруг рванулась вперед.

— След, Сильва, след! — сказал Валерка.

Натянув поводок, как струну, Сильва неслась вперед. Длинные уши трепыхались, она вытянула морду, как на охоте, маленький хвост был вытянут в одну линию со спиной. Борис, державший поводок, еле поспевал за Сильвой. А сзади бежали Муравьев, Костя, Катаюмова.

— Смотрите, как бежит, никуда не сворачивая, — говорила на бегу Катаюмова. — До чего умная собака эта Сильва, правда, Валера? Если она найдет Г.З.В., давайте купим ей конфет или печенья.

— Нельзя конфет, — на бегу сказал Борис. — Анюта не велела. У Сильвы и так диатез.

— Ладно, не будем, — сказал Костя. — Вперед, Сильва! Молодец, Сильва!

Вдруг навстречу им вышла пожилая женщина в клетчатых брюках. Она вела на бульвар черного пуделя, аккуратно подстриженного под льва: грива была расчесана, а на конце хвоста распушилась кисточка.