Школа остроумия, или Как научиться шутить

несчастливая семья несчастлива па-своему.

Известно, что Лев Николаевич долго мучился над первым

шагом в роман, но, в конце концов, остановился именно на этом

начале. И интуиция его не подвела: фраза умная, очень

толстовская, с элементом проповеди, и в то же время задевающая

за живое практически каждого из нас —• ведь мы принадлежим

либо к счастливым, либо к несчастливым семьям. Чтобы

оторваться от текста в этом месте, нужно быть уж очень не

любопытным человеком.

А что-нибудь поэнергичнее? Пожалуйста!

Макар решил застрелиться.

Это Горький, "Случай из жизни Макара". Или:

Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма,

Без всякого преувеличения, фраза гениальна. Ведь как

запоминается — и как помнится! Учение Маркса нынче не в мо-

де, но зачин "Коммунистического манифеста" до сих пор

завораживает любую аудиторию, даже такую, как человечество.

А теперь поближе к нашей теме — к юмористическому

рассказу.

В уездном городе N было так много парикмахерских

заведений и бюро похоронных процессий, что коза-лось, жители

города рождаются лишь затем, чтобы побриться, постричься,

освежить голову вежеталем и сразу же умереть.

Ильф и Петров, "Двенадцать стульев", самый любимый

плутовской роман совковой эпохи. И, на контрасте:

Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить.

Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя

предать.

Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но

только с их молчаливого согласия существует на земле

предательство и убийство.

Это Бруно Ясенский, "Заговор равнодушных".

Помните, мы учились с вами писать афоризмы?

Согласитесь, после такого афоризма кредита читательского

доверия хватит на весь роман, к сожалению, так и не

законченный.

Занимательность это вежливость писателя: хочешь,

чтобы тебя слушали — будь интересен.

Так сказал все тот же Леонид Жуховицкий. А этого писателя

я очень люблю и уважаю со школьной скамьи. Однажды я

написал сочинение по его повести "Я сын твой, Москва!",

которое было признано в РОНО лучшим в районе, (или в городе?

или в стране?..ей Богу, не помню).

Есть первые фразы, которые почему-то застревают в памяти

на всю жизнь. Приведу две.

Первая:

Каждый раз, когда Гиви приезжал в Москву поступать во

ВГИК...

Это Григорий Горин и Аркадий Арканов. Рассказ

"Открывашка для пива". Чувствуете, в одной фразе информации

больше, чем в ином рассказе.

Вторая:

Однажды я съел пирожок с капустой и понял, что скоро

умру.

Это уже один Аркадий Арканов.

Вот такие надо писать начала. Вот такие! Тогда можно

считать, что вы состоялись как юмористический писатель.

У пишущего человека всегда имеется в загашнике запас

хороших фраз, годящихся для зачинов, и он "прицепляет" к уже

готовому рассказу подходящее начало. Пусть даже оно грубовато

стыкуется с последующим материалом рассказа — читатель этого

не заметит и примет как должное: если фраза хороша, смачна,

соответствует общему духу рассказа, можно не слишком

заботиться о тщательной шлифовке швов и стыков текста: резкий

мазок в живописи предпочтительнее гладенького размазывания

красок.

Нужен шок!

Почти триста лет назад французский теоретик Шарль Буало

объяснил пишущей братии своего и всех последующих веков, как

надо строить литературное произведение.

Он говорил о пьесах, но это не имеет решающего значения:

законы Буало практически универсальны, их можно приложить и

к прозе, и к поэзии, и к журналистике.

В любом жанре не обойтись без экспозиции, завязки,

развития действия, кульминации и развязки.

Строгие предписания господина Буало дожили до наших

дней, в той или иной мере им следуют даже те, кто никогда не

слышал имени законодателя. Однако в любую теорию, в том

числе и теорию литературы, время вносит весьма существенные

коррективы.

Любой пишущий обязан выстроить свое произведение

так, чтобы читателю было интересно.

Режиссер спектакля, постановщик фильма сталкиваются с

той же проблемой. Должно увлекать — все остальное потом.

Как мы с вами ведем себя перед телевизором? Включили —

и минуты три играем пультом, выбираем канал. Каких-нибудь

двадцати секунд хватает, чтобы решить: смотрим дальше или

поищем чего позанимательней.

Разумеется, человек, уже углубившийся в книгу или

пришедший в театр, пультом не пользуется — он доверяет автору

больше. Но и его терпение не безгранично. Пять, десять,

максимум, пятнадцать минут — на большее я бы не рассчитывал.

А что это значит?

Это значит, что каждые пять, десять или, максимум,

пятнадцать минут читателя или зрителя надо так встряхивать,

чтобы с него слетала сонная одурь — а еще лучше, чтобы она

вообще не успевала возникнуть. За неимением общепринятого