Школа. Никому не говори. Том 3

– Ты же сама по молодости ноги под удар подставляла и несерьёзно к ушибам относилась, когда врачи предупреждали… И тяжести вечно таскала…

– Мать виновата, конечно! Я могла бы, Люба, и по врачам таскаться, а работать за меня кто должен был?! Кто дом строил?! Я строила, чтоб тебе где жить было! А Нюра воспитателем в садике задницу грела! Не надсадилась за муженьком, большим начальником, потому что, хитрая лиса, замуж удачно вышла! Полдня посидела с детьми – и домой, чистоту блюсти, цветочки садить! Всё розами затыкала на клумбах от безделья! А пахала б, как я, за твоим размазней-отцом, то гавна б крепко хлебнула и нос напомаженный не задирала! Посмотри-ка: маникюр, каблучки, бигуди, одёжка модная! Пенсионерка, а хорохорится! Хорошо строить царицу-чистюлю за хозяином-мужем! А будь бы мамашки-модницы за твоим ленивым батькой, весь бы лоск давно слетел! И не до чистоты с розами – волосы бы рвали, чтоб семью прокормить да заработать!

Александра кипела от гнева и обиды. Женщины ухоженные, красивые, удачно вышедшие замуж вызывали у неё лютую ненависть, смешанную с презрением. Сколько себя девочка помнила, мать категорически осуждала в соратницах умение хорошо выглядеть и нравиться успешным состоятельным мужчинам, за которыми дамы оказывались как за каменной стеной и жили в удовольствие. «Это проституция, дочь! Ты должна уметь себя обеспечить и ни на чьей шее не висеть! Ничтожества, а не жёны! Домработницы убогие! Только волосы крутить и умеют!»

– Могла и ты не трудиться, мам. Построили бы средний домик и зажили припеваючи. Ты бы губы красила, ноги красивые показывала и розами бы всё усадила…

– Ишь как у зелёной легко! А как бы ты, моя хорошая, без видного дома в школе себя чувствовала, а? Гордиться-то нечем было! Пришлось бы учиться в шестой или четвертой, в кущерях, среди всяких там… Тьфу, господи! Сколько проживёшь – благодарить меня будешь!

– Я, мама, тебя строить не просила. И знаешь, может, мне в четвёртой и лучше бы было!

– Что несёшь, сумасшедшая?! Люба, ты ли это?! Или подменили? Моя дочь не может такое городить! Окстись! От Василия глупости набралась?!

Григорьевна пристально стала вглядываться в лицо школьнице. Люба отвернулась, приняла отстранённый вид. Спорить не было смысла.

– Батька всю жизнь на одном месте проработал. Образование бросил. Пил как проклятый. Слабый, хилый, здоровьем не вышел, только газетки да книжки читает! Ни зарплаты хорошей, ни шабашки – ничего в дом не притащил, как нормальные мужья. Хоть бы спёр где, как Петухов, так нет же – и на это не способен. Живу с чудом в перьях только ради детей и мучаюсь с бездельником, мучаюсь!

Дверь в кухню резко открылась. Вошёл Василий со стопкой дров. Отец брёвна для растопки банной печи припасал с лета с поразительной рачительностью: хватало на всё холодное время года.

Мама замолчала. Отец присел на старенькую крошечную скамейку у печной заслонки и принялся ворошить прогоревшие угли. Люба в тишине с тоской оглядела помещение.

Заслонка банной печи выходила в кухню. Печь грела баню и огромные чаны с водой для купания. В чаны Александра добавляла засушенные травы для лечения и очищения. Купалась семья либо стоя, либо сидя на табуретке, в огромных железных тазах (в тех самых, в которых Люба стирала): в одном мылились, в другом ополаскивались. Огрызок сливной трубы в стене у самого пола выходил на улицу и накрывался половой тряпкой, чтобы из отверстия не дуло холодом по распаренным ногам. Когда расплескавшаяся вода превращалась в озеро, тряпку убирали. Всё вытекало вон и стояло огромной мыльной лужей снаружи, потому что деваться воде было особо некуда.

Находиться подолгу в бане из-за влажного тяжёлого пара и удушающего жара было невозможно. Поспеловы купались, кутались в полотенца и одежду на летней кухне, а затем, красные и разомлевшие, бежали по открытому холодному двору (нередко под дождём и порывами злого ледяного ветра) в дом, чтобы очухаться после парилки да попить свежего чая с мёдом.

Копоть и сырость украшали летнюю кухню разводами черной плесени. Летом Люба стены белила, только без толку. Низенькие, вечно запотевшие окна, покрытые облупившейся синей краской, были заставлены хламом: ржавыми банками, битыми тарелками, обрывками газет, мотками растрёпанных веревок и прочей рухлядью. Мать запрещала выкидывать – авось пригодится.

Мыши подъели подгнивший пол по углам и прожрали лазы в изгаженной, проржавевшей насквозь газовой плите. Люба, каждый раз зажигая духовку, боялась, что ненароком поджарит нескольких замешкавшихся тварей.

Тараканы стали особым злом из-за неряшливости хозяев и содержавшейся в сараях животины. Ночью, если зайти в пристройку и включить свет, столкновение с черно-рыжим шевелящимся ковром было неизбежно. Не было ни раковины для мытья посуды, ни шкафов (чистые тарелки и чашки Люба складывала на столе). Вместо них – лишь полка для кастрюль да кран на ржавой трубе, торчавшей из пола. Под краном тусило ведро на табуретке. В ведре мыли посуду, еду, тряпку, руки. Вода расплёскивалась и стояла вонючей лужей у основания трубы, из-за чего та ржавела и протекала (отец течи латал резиной и проволочным жгутом).

Кухонный интерьер вызывал у Поспеловой тошноту и неприятие. «Что у Коробкина домик-малютка, что у Овчинникова. Там нашли место как для уборной с ванной, так и для опрятной уютной кухни. У Камиллы не кухня, а загляденье! У Кати Лыткиной из-за стола выползать не хочется: ни запаха прогорклого масла, ни жирных пятен, ни копоти на стенах. Нафиг нужен дворец, если в нём ничего для удобства и комфорта нет? Почему другие ребята живут иначе?» – сокрушалась тихоня.

– Люба, занеси тазы в баню, чтоб согрелись. Мать не любит холодное железо. – Василий Михайлович, вырвав дочь из раздумий, подкинул пару дровишек в печь. Отец любил топить; он сидел в одиночестве у огня на скамейке весь день и всё думал, думал.

Девочка огляделась. Она не заметила, что мать устала молчать и ушла.

– Ещё тряпкой трубу сливную заткни, чтоб жар не выходил. Да, забыл! Я доел последнюю краюху. Тётка в армянском ларьке говорит, что привоз навряд ли будет. Завод бастует, зарплаты людям не платят. Так что собирайся и иди в центр. Вдруг где в магазине булочка старенькая завалялась. А то Новый год без хлеба – как-то нехорошо! И быстрее давай. Пять вечера уже.

***

Тридцать первое декабря выдалось хмурым, мрачным и промозглым. Люба топала от магазина к магазину, отошла довольно далеко от центра, вглубь, в кварталы совершенно незнакомые. Всё тщетно – пустые полки.

Стемнело. Надеясь найти хоть полбуханки, тихоня всё брела и брела. «Ещё два магазина – и домой. И так полгорода обыскала. Вины моей нет – я сделала всё, что могла».

Впереди забрезжила вывеска небольшого семейного магазина. Люба в надежде ускорила шаг. Две пожилые женщины, шедшие позади, тоже. Подойдя к входной двери, бабушки резво и бесцеремонно отпихнули уставшую от долгой бесплотной ходьбы девочку и влетели вовнутрь. На полке тосковали три последних буханки.

– Давай одну – тебе, а две – мне! – крикнула одна из женщин.

– А может, мне одну отдадите?.. Всё-таки Новый год на дворе, – культурно попросила Люба.

– Нет, не отдам! Молодая ещё! Меньше будешь есть, стройнее останешься! – ехидно ответила матрона и резво забрала из рук продавца товар.

Поспелова от удивления не нашлась что ответить. «Правильно Сэро сказал: чёрт бы побрал этих бабок!» – с обидой подумала тихоня и вышла не солоно хлебавши вон.

Ночная пасмурная темнота покрыла городские улицы. Усталая Люба из-за редких фонарей брела в полутьме и разглядывала станицу.