Шпагу князю Оболенскому !

– Гуляет он.

– То есть как?
– удивился Яков.

– От жены гуляет.

Яков неосторожно выразил сомнение. Тетка Маня искренне возмутилась:

– Ты не смотри, что он сморчок на вид, - гордо сказала она.
– По нем все дубровнические бабы сохнут, даже библиотекарша с образованием у него есть.
– Она снова взяла швабру и стала похожа на сурового воина с копьем. Якову показалось: под носом у нее появились и круто поднялись гвардейские усы.
– Вот Нинка-то и зверует. А я уж его, сиротинку, привечаю.

– А во вторник сиротинка тоже в музее ночевал? Тет-на-тет.

Тетка Маня едва не хватила его шваброй.

– Ишь куда клонит! Хитер Вася - дуру нашел!

– Да какой я еще, к черту, Вася?

– Все вы не Васи, как до дела дойдет! Не ночевал он здесь! Я последняя ушла и никого здесь не оставила. Клянуся!
– И она стукнула шваброй в пол.

– Где он сейчас?

Тетка Маня не ответила, сурово поджав губы, молчала.

– А синяк? С кем он сцепился?

– Это ты уж у Нинки пытай. Ей лучше знать, с кем ее мужик цапается.

Дома Черновцова, конечно, я не застал, да на это и не рассчитывал. Его жена, миловидная женщина, худенькая и решительная, встретила меня сурово.

– Чего вам надо?

– Я, собственно, не к вам...

– Тогда и говорить нечего!
– И она повернулась ко мне спиной.

Я сказал ей, что я из газеты.

– Батюшки!
– всплеснула она руками.
– Достукался, паразит! Что ж теперь будет-то? На всю Россию ведь опозорится, нигде теперь не скроется.

– Это точно, - сказал я.
– Как бы мне повидать его? Поговорить. Может, еще и обойдется.

Она испуганно взглянула на меня.

– А ты его не обидишь? Нет? Тогда иди к свекрови. Он у нее в сараюшке от людей прячется. Не совсем еще стыд пропил.

Почему он прячется, у меня было другое мнение, но выражать его я, естественно, не стал.

– А где же эта самая сараюшка?

– У реки, за кладбищем, где огороды.

Ну что мне было делать? Якова искать?

За кладбищем, в редкой рощице, прятались серенькие домики с палисадниками, полными золотых шаров. Здесь пахло печным дымом, лаяли собаки и горласто перекликались петухи.

Ближе к реке, по берегу, выстроились тесным рядком сараюшки. У справного мужичка в синей в горох рубахе, который с удовольствием колол осиновые чурки, я спросил, где сарай тетки Мани. Он воткнул топор в пенек, засыпанный влажной щепой, и, достав сложенный книжечкой обрывок газеты, стал вертеть самокрутку.

– Черновцова никак ищете?
– спросил он, покусывая край листка.

Я промолчал. Мужичок, свернув такую аккуратную сигаретку, будто достал ее из новенькой пачки, пыхнул махорочным дымком.

Мне вдруг, впервые за всю неделю, стало хорошо и спокойно. А он, словно не было важнее дела, зажав губами цигарку, ковырял пальцем мозоль на ладони. Грустный осенний ветерок по всему, наверное, городку разносил махорочный дым, запах колотых дров, лежалой щепы и влажного песчаного берега.

– Натворил он что опять, да?

– Нет, просто надо повидать.

– Вона как!
– удивился мужичок.
– И Черновцов кому-то спонадобился. Сейчас иди повдоль овражка, а как каланчу станет видать - повороти и в первой переулочке найдешь.

Я поблагодарил его.

– Желаю добра, - кинул он вслед и, поплевав на окурок, снова с удовольствием застучал топором.

В сарае было душно и полутемно: окно завешено старым женским халатом, только в дырку от кармана пробивался яркий свет с улицы.

Черновцов лежал на ржавой железной кровати "с разговорами". По нему, как по покойнику, ползали зеленые мухи. Он дергал бровями, щекой, но не шевелился и глаз не открывал. Вся левая половина лица была под громадным странным синяком: в клетку, с красными полосками крест-накрест. Будь у него побольше голова, на этом синяке вполне можно было играть в шахматы.

Вдоволь налюбовавшись, я постучал Черновцова в грудь костяшками пальцев:

– Вставайте, граф.

Он приоткрыл один глаз и поморщился, ворочая глазом, оглядел меня сверху донизу. Рассматривая мои туфли, он приподнял голову и снова, закрыв глаза, обессиленно уронил ее на подушку. Наконец с трудом произнес:

– Ну?

– Глаза-то открой.

– Не могу. Голова, понимаешь, трещит от света.

– Это не от света. Не надо было вчера мешать.

Черновцов оживился:

– Я не мешал. У меня всегда так - глаза на другой день режет. Совестливый я, понимаешь? А мешать - не мешал. Водку пил, врать не буду. И красное пил. Потом обратно вроде водку. Но не мешал. Все своим чередом шло.

Спотыкаясь о разбросанные сапоги, я подошел к окну и сдернул с гвоздей халат. Черновцов вскрикнул и резво повернулся на живот, пряча голову в подушку.

– Садись, - не поворачивая головы, простонал он.
– Раз пришел садись. Стулу вон возьми, хорошая стула.

"Хорошая стула" оказалась с дыркой вместо сиденья, поэтому я откинул одеяло - Черновцов подобрал ноги - я присел на доски кровати.

– Жестко спишь, - сказал я, закуривая.

– Зато от рахита помогает.
– Он потянул носом запах сигаретного дымка и, зарывшись в подушку, опять одним глазом с интересом посмотрел на меня.

– Ну?

– Где ты ночевал во вторник?

Глаз закрылся.

– Не понял, - признался я.

– А ты кто такой? Общественность? Милиция?

– Нет, я журналист, пишу на темы морали. Как раз с этой стороны нашу газету заинтересовал твой светлый облик.

– Хе, журналист!

– Что, не похож?

– Не-а.
– Он пренебрежительно дернул плечом.
– Это еще посмотреть надо, какой ты журналист.

– Ну, ладно. Где все-таки ночевал-то?

– Не помню.
– Черновцов решительно отвернулся к стене.

Я встал.

– Как хочешь. Можешь и не говорить, я сам знаю: ночевал ты в музее.

Он вскочил и выставил вперед палец.

– Нет уж! Ты это брось. Не было меня тогда в музее, не было!

– А где же ты был?

– Нигде!

– Кто же тебя так изукрасил? Может, жена?

– Иди отсюда!
– Черновцов нагнулся и поднял за голенище сапог.
– Иди, иди! Журналист!

Я вышел и оглянулся: окно снова было завешено халатом, и в дырку от кармана Черновцов успел запихнуть скомканную газету.