Шпана и первая любовь 2

– Можно я тебя поцелую в щёку, если ты мне стал братом.

– Чмокни.

Алька зажала щёку Данилы зубами, оттянула, вытянула и задержала губы на несколько мгновений, наконец громко чмокнула.

– Пиранья. – Шпана недовольно потёр ладонью по лицу, слабо щёлкнул пальцем по кончику носа Бестии. – Щёку чуть не откусила.

Алька сняла с себя куртку.

– Всё. Я теперь тебя зову брат. Ты меня – сестрёнка. – Она кинула куртку на стол, подняла руки и стянула платье.

Данила не знал куда спрятать глаза.

– Братик, – Бестия провела ладонью по колючей щеке Данилы, – я не совсем голая. Не ломай свои зенки. Ослепнешь. Отнеси, пожалуйста, на трубы. И давай, где там твоё обещанное вонючее одеяло.

– За ним нужно лезть в другое крыло дома, через катакомбы, типа катакомбы. Одна побудешь?

– Долго?

– Минут пять. Или десять. Или пятнадцать. Или двадцать.

– Хватит меня пугать, – Бестия толкнула Шпану в плечи, – ещё пятьдесят скажи. А мышки здесь…

– И крысы здесь есть.

Взвизгнув, Бестия подняла коленки к подбородку и стонущим голоском поведала:

– Я спать хочу, а мне холодно, а ты пугаешь. Ты разве пугалом в жизнь напросился?

– Ладно. – Шпана поднялся со стола и повернулся к двери, хотел сказать, что кажется, коллекционером подлянок в свою душу, но не стал. – Закройся на крюк или щеколду, сейчас одеяло принесу.

– Не долго только. – Бестия спрыгнула с лавки, схватила Данилу за руки и заглянула в глаза. – Ты обещал. Никого не боюсь, а вот от писка мышей в обморок грохаюсь. И ведь… ты меня не бросишь, да? – Бестия отскочила обратно на лавку и поджала колени к груди.

Данила старался не смотреть на бесстыжую Альку, заседавшую на лавке в одних трусах. Он вышел из сарая, отнёс одежду под окно, в которое до этого влезли, и разложил по батареям, сам завернулся в прожжённую зелёную ткань, которую вытянул из-под досок в углу, и сразу направился по тёмным коридорам в другую часть подвала. Когда Шпана пришёл, облепленный паутинами и ржавчиной, то принёс тонкий поролоновый матрас и ватное одеяло, которое разило прелостью. Радость, при появлении Данилы, покинула хозяйку и набросилась на него с поцелуями, но сама маленькая гордая Бестия не подала вида, наоборот, её пасмурное личико выказывало громкое неодобрение и сердито спрашивало: «А что так скоро, дорогой братик? Мог бы ещё пару веков шарахаться, я бы тебя и мёртвой дождалась».

– Ты собираешься в этих вшивых лохмотьях рядом лечь? – возмутилась Бестия, разглядывая зелёный «плащ» Шпаны. Она приняла из его рук «пастель» и застелила лавку.

– Не собирался вовсе рядом ложиться. Да и как тут рядом улечься… если только на столе? Спи. Я буду ждать, когда одежда высохнет.

– Боишься, что украдут? Кто ночью по подвалам шастает?

– Такие как мы, поверь.

– А каким ты мне будешь братом? – Алька растянулась на одеяле и зевнула. – Пусть не родным, а то, когда стану женщиной, вдруг понравишься, влюблюсь. – Она театрально взмахнула рукой. – Ты мне сейчас нравишься, что будет дальше. Даже не знаю, как рассудить – брат ты мне или… сват.

– У меня есть девочка, – сообщил Шпана и сел на стол. – Нормальные сёстры в братьев не влюбляются.

В итоге – Алька долго рыдала, а Данила успокаивал, расписывая на своём лице клоунские сюжеты с идиотскими голосами.

– Не брат ты, а гад, – нарыдавшись чуть ли не до бессилия заявила Бестия, откинула одеяло и легла на поролон, свисающий с обеих сторон лавки, начала смешно икать и сплёвывать, словно шелуху от семечек.

– Так ты влюбилась, и поэтому следила за мной? Ты ещё маленькая, а я другую девочку люблю.

– Мне тринадцать, не маленькая. И ничего не влюбилась. Говорю, на брата похож. И хочу, чтобы ты стал моим братом.

– Запутала ты меня, – пробубнил Данила. – Влюблюсь не влюблюсь, брат не брат… акробат. Спи давай, не доросшая «когда-стану-женщиной».

Данила накрыл Бестию одеялом.

Засыпая, она произнесла:

– Утопиться хочу.

***

Шпана сидел на столе, смотрел на огонёк догорающей свечи. В подвале плыла умиротворённая тишина, изредка нарушалась крысиным писком и шуршанием. Данила вслушивался в каждый шорох: не хотелось остаться без одежды; он немного замёрз и жутко клонило в сон, ведь всю ночь просидел на поролоне в ногах у Бестии: мог бы и на столе посидеть, но на поролоне как-то мягче. Данила потянулся рукой и нежно погладил Альку по волосам.

– Ещё, – простонала Бестия.

Данила ещё раз провёл ладонью по чёрной разлохмаченной гриве. И только оторвал руку, услышал:

– Ещё, ещё давай, нежности хочу.

Он взбесился, но не выказал этого, продолжил гладить сухие густые волосы. Неизвестно сколько прошло времени, но не меньше получаса.

– Алька спишь. У меня рука отсохла. – Слух уловил громкое сопение. Данила убрал ладонь от головы Бестии.

– Куда-а? – запищала та. – На место поставь и гладь.

– Спи. У меня рука в сухую ветку превратилась.

– Кидаю брату клич презрения.

– Что кидаешь?

– Гладь. А то не рука, а уши отсохнут.

– Когда заснёшь, рот булавкой застегну. – Шпана продолжил водить ладонью по чёрной головушке – этой… мелкой… ведьмухи.

– Ой, ой, булавку откуда достанешь-то? В клоаке носишь, заранее припрятал? А-а, поняла, к ментам попадёшь – наручники откроешь или вены вскроешь? Хи, хи, глупый.

– Спи! – рявкнул Данила. – Чучело.

– Бестия.

– Да-а, – Данила качал головой, – действительно, именно так.

– Верёвку с мылом дать, женишок.

– В клоаке носишь?

Только что умирающая от усталости, разговаривающая сквозь сон Алька подскочила на лежанке, будто бы выскочила из-под мощной пружины. Глаза уставились на волосы Шпаны, советовались с мыслями: взять свечу и поджечь или просто – снисходительно простить?

– Повторюшка парень хрюшка. Хрюн небритый. – Бестия снова легла, потянула одеяло на плечи и повернулась к стене.

– Так брат или женишок? – осведомился Данила.

– Десятиродный семибрат. И женишком тоже маячишь.

– Давай договоримся – я брат, ты сестра. Сама так сказала. Короче, поднимайся.

– Отвали, квазимодо. Не, ну ты приятный квазимодо, не ссы.

– А по губам. – Данила начал щекотать. Алька заорала так, что, наверное, все люди дома с испугу из окон повыпрыгивали, а крысы подвала нашли старые верёвки и все до одной повесились. Ладонь Данилы накрыла голосистую «сирену».

– С ума сошла? – прошептал он.

– Щекотки больше смерти боюсь. Между прочим, можно умереть. – Алька освободилась от ладони Данилы и положила скрещенные лодыжки на стол.