Шпионские игры

Абади подчинился.

— Твое дело сообщить мне свое самочувствие.

Абади поджал губы.

— Небольшое обезвоживание и всего-то. Мне бы не помешало побольше воды. Желательно кипятка.

— Кипятка не будет, — тут же ответил Селихов.

— Тогда можно обычной, — пожал плечами Абади. — Но побольше. Боюсь, без достаточного количества воды мне будет сложновато осилить путь.

— Тебе давали флягу.

Абади потянулся за пустой фляжкой. Воду он давно израсходовал, стараясь вызвать рвоту. Когда достал, показал ее Селихову.

— Кончилась, — сказал Саид, перевернув фляжку вверх дном.

— Это была твоя норма на сутки.

— Мне нужно всего лишь еще воды, товарищ Селихов. Боюсь, в моей ситуации это жизненно необходимо.

Селихов сузил глаза. Казалось, он разглядывал Саида не менее внимательно, чем Абади его самого. Смотрел он так, будто подмечал малейшие детали во внешности и поведении Саида. Детали, которые сам Саид видеть не мог… Но догадывался об их наличии.

Шпиону стало не по себе.

— Слишком ты настойчиво просишь, — сказал Селихов вдруг. — Тебе будут давать воду. Но теперь порционно. Выпивать будешь сразу, при нас. Понял?

Абади почувствовал укол страха. Однако заставил лицо остаться спокойным, словно бы каменным, и безымянным. Вместо ответа — смиренно и медленно кивнул.

— Вот и хорошо, — ответил Селихов. — Значит, готовься выходить.

Он обернулся и пошел к двери. Пес застыл, все так же не сводя своих желто-ореховых глаз с Абади.

— Ко мне, Булат, — бросил Селихов, а потом открыл дверь и вместе с псом они вышли из подвала.

Абади расслабился. Сгорбился. Потом покривился от боли, положив руку на вновь прихвативший живот.

«Кажется, это будет непросто, — подумал Абади, стараясь перетерпеть новый укол спазма, — нужно избавиться от этой штуки раньше, чем меня заберут на допрос».

Абади закрыл глаза. Пытаясь отвлечься от боли, что доставлял ему очередной спазм, он ушел в собственные мысли.

В подвале стояла тишина. Почти. Если напрячь слух, можно было различить едва уловимые шарканья. Где-то в темноте скреблась крыса.

* * *

К закату ветер немного поутих. Пыль осела. Мир из грязно-коричневого превратился в предсумеречный, закатно-красный.

Я был во дворе, сидел на большом камне у входа мечети, что, по всей видимости, когда-то рухнул сюда с крыши. Передо мной на плащ-палатке покоился разобранный автомат.

Я накрутил протирку на шомпол, принялся чистить канал ствола своего АК.

На улицу вышел Наливкин. Он достал свои папиросы, подкурил. Затянулся и выпустил облачко сизого, прозрачного дыма.

— Закуришь? — протянул он мне пачку папирос.

— Спасибо, товарищ капитан. Не курю.

— Забыл совсем, — Наливкин кривовато ухмыльнулся, сунул пачку в карман. — Остальные, вон… Сигареты из зубов не выпускают вторые сутки. Нервы глушат. У Звады вообще голос уже почти на полтона ниже стал. А как пришел к нам, голосок был звонкий, как у пацана.

Наливкин рассмеялся. Только как-то горько и не очень весело. Потом вздохнул, сощурившись, уставился на солнце, медленно заходившее за горы.

— Слушай, Сашка, — сказал вдруг Наливкин после недолгого молчания. — А ты к нам, случаем, не хочешь? У нас личный состав по большей части офицерский, но и срочникам место есть. Особенно таким самородкам, как ты.

Я вздохнул, заглянул в ствол, чтобы проверить, как очистилось.

— Снова предлагаете?

— Предлагаю, — хмыкнул Наливкин. — Ты ж пойми. Такому как ты на заставе не место. Ты у нас, в спецназе, больше пользе Родине принесешь. Да и сам быстро поднимешься по службе. А Шамабад? А что Шамабад. Застава, каких много. Там парни и без тебя справятся. Чай, не дураки сидят. Свое дело знают.

— Товарищ капитан, — начал я, немного помолчав, — вы когда-нибудь видали, как ломается плотина?

— Плотина? — Наливкин, казалось, даже удивился. — Это ты к чему?

— Сначала трещина, — продолжил я. — Потом вода. Потом вода слабое место находит, и пошло-поехало.

— Это ты про границу?

— Граница наша защищена. Но наши враги ее усердно ковыряют. Стараются не трещину, а целую дыру сделать. Как недавно на Шамабаде. И тогда мы им не дали. Отстояли свое.

— Я слыхал, — Наливкин покивал, — ты и в том бою отличился. Организовывал оборону. Но знаешь, что я тебе скажу? Ты своей спиной всю границу не закроешь.

— А мне и не надо, — я улыбнулся, поднял на Наливкина глаза. — Мне всего-то на всего достаточно быть там, где надо. И кажется мне, что место мое покамест на Шамабаде.

— Кажется ему, — усмехнулся Наливкин.

— Вот скажите мне, — продолжил я, — вы почему меня послушали? Тогда, в первый раз, когда мы Нафтали взяли. И во второй. Когда «Аистов» стравили друг с другом. Вы гляньте на меня. Любой офицер типа вас скажет: «Юнец неопытный, и года в кирзачах не отходил». А вы мне поверили. Даже больше — доверились.

— Ну… — Наливкин задумался. — Я видал тебя в деле. Да и…

— И?

— И интуиция подсказывала, что ты свое дело знаешь. Непонятно мне откуда, но знаешь.

— Вот. Чуйка, — я кивнул. — И мне чуйка подсказывает, что ничего еще не кончено. Потому и мне рано оставлять Шамабад.

Наливкин молчал. Когда докурил свою папиросу, снова достал следующую. Дунул в нее и вложил в губы.

— Значит, нет?

— Нет.

— Ну что ж. Вижу, не переубедить мне тебя, — Наливкин поджал губы.

Потом он задумался на полминутки. Внезапно убрал папиросу за ухо, принялся шарить в кармане.

— Ну раз уж так, то прими хотя бы это. Чтобы осталось у тебя от нас какая-то добрая память.

Наливкин достал из кармана потёртый кожаный чехол, изъеденный временем, но всё ещё крепкий, как старая солдатская кожа. Медленно, почти с благоговением, он раскрыл его. Достал и передал мне.

На мою ладонь лег тяжеленький латунный диск, покрытый потускневшей чёрной эмалью.

Это был немецкий маршевый компас Busch.

На крышке, под слоем потертостей, угадывалась гравировка — «Busch M.40», а чуть ниже — крохотный орёл, почти стёртый от частого касания пальцев.

Я щелкнул большим пальцем — крышка открылась с чётким металлическим звуком, обнажив зеркальную пластину под ней.

Внутри, под толстым выпуклым стеклом, лежал лимб с тончайшими делениями — цифры, чёрточки, углы, выведенные с немецкой педантичностью. Стрелка, синеватая у основания и алая на конце, замерла почти мгновенно, будто и не было тряски.