Шторм

— Привет! — начала она, когда я вышел, голос у нее был высокий, дрожащий и мягкий, но очень вопросительная интонация; как Бьёрк или пятилетняя девочка в радиопьесе.

— Здравствуй, — сказал я, запахивая пальто и собираясь уже пойти.

— Ты ведь на вечеринку в Корпу? — спросила она.

Это меня поразило. Как она узнала? У меня возникло чувство, что она за мной следит. Но она быстро добавила:

— Я тоже туда, может, вместе пойдем?

Ну что я мог сказать? Только «о’кей» — и пожал плечами, мне все равно, кто пройдет этот отрезок пути одновременно со мной. Была середина декабря, пятница, рождественское оживление, машины буксовали в дорожной слякоти, задние фары, красные стоп-сигналы и мигающие желтые поворотники сверкали вместе с развешенными на улице гирляндами и рождественскими украшениями в витринах магазинов. На тротуарах одна грязь и полурастаявший лед, а в остальном темно, уютно и почти тепло для такого времени года; я повеселел от выпитого спиртного, а огни, шум машин и окружающие люди создали у меня ощущение возвышенности. Поэтому мне и было все равно, хотя шли мы медленно, а я привык скорее вышагивать большими шагами, но писательнице Имбре трудно было идти в вечерних туфлях на высоком каблуке, она неуклюже плелась, оступалась и спотыкалась и вдруг стала меня раздражать. Я надеялся, что мы не встретим никого из моих знакомых, чтобы не подумали, будто у меня с ней что-то серьезное… Хотя не встретить никого было почти невозможно, в городе очень много людей, я ускорил шаг, чтобы по мне было видно: я не намерен ни с кем возиться; с одной стороны, я старался быть поскучнее и оттолкнуть ее, а с другой — меня мучили угрызения совести: вдруг бедняжка по моей вине в этот декабрьский вечер сломает ногу на своих шпильках, она ведь без пальто, в юбке и джемпере из ангоры…

Я увеличил скорость, но она тут же меня догнала. Быстренько доскакала как ни в чем не бывало. Оглянувшись по сторонам, я увидел ее макушку, она как-то стала ниже ростом, и тут до меня дошло, что она сняла свои красные туфли, держала их, зацепив пальцами каблуки, они болтались в руках, как дамские сумочки, а она так и шлепала по слякоти, как будто ничего не случилось, в промокших насквозь шерстяных гетрах.

— Подожди, — вдруг сказала она. — Погоди, подержи мои туфли.

Я был поражен и остановился, и у меня в руках сразу же оказались кричаще-красные женские туфли. Писательница пояснила:

— Мне нужно пописать.

Что? Я осмотрелся вокруг, поблизости ни одного общественного туалета; мы стояли на улице Лайкьяргата, между гимназией и старой Центральной школой, там был лишь маленький садик с низкими деревцами и статуей женщины с ребенком, но я даже подумать не успел, как писательница Имбра задрала свою неоново-зеленую юбку, спустила панталоны и присела между деревьями. Сидела на корточках и писала. Мимо шли люди, а она сидела на виду у всех; эта женщина в мокрых грязно-серых шерстяных гетрах сидела и писала прямо у края тротуара. А на тротуаре стоял я, в пальто, с огненно-красными женскими туфлями, и ждал. «Здравствуй», — послышалось мне, и я в смущении поднял глаза, посмотрел в спины людей, которые только что прошли, и зло усмехнулся. В гневе бросил туфли писающей писательнице в кусты и зашагал прочь.

СТЕФАНИЯ

Теперь Эйвинд хочет продать дом мне. Я просто потрясена. Я всегда считала, что это его дом. Он же в нем вырос, и естественно было бы, чтобы дом оставался за ним. Но он сказал, что совершенно не важно, на чье имя оформлена собственность, главное, что тогда мы смогли бы выручить за квартиру намного больше. И я подумала, пусть решает сам, ведь в том, чтобы квартира была записана на мое имя, нет ничего опасного; если, например, с Эйвиндом что-то случится, то даже лучше, если бумаги будут оформлены на меня. А еще я посоветовалась с родителями — разумеется, лишь о том, что Эйвинд хочет оформить на меня квартиру, они все обдумали и сочли цену справедливой, тогда я взяла ссуду в государственном жилищном или строительном фонде — все не запомню, как это называется, — и заплатила Эйвинду, так что теперь у него куча денег, вернее, у нас, и мы собираемся вместе с детьми отправиться на три недели во Флориду, поскольку, как говорит Эйвинд, должны же быть в Западном полушарии места получше Миннеоты.

ШТОРМ

После этих двух звонков брата Симона Петура я никоим образом не собирался с ним больше общаться; предчувствие подсказывало мне, что иметь дело с этим человеком не так уж просто. Однако вечером в четверг, три недели спустя, он вдруг позвонил сам, был разговорчив и любезен, извинился за то, что не звонил раньше, и сказал, что мы во что бы то ни стало должны встретиться — он прочитал книгу и собирается посмотреть пьесу и, как я понял, начал общаться с мамой; Симон Петур казался необычайно добрым и милым во всех отношениях. Я, конечно, ответил, что нам, наверное, нужно выпить по паре-тройке кружек пива и обсудить старые дела; у меня совсем не было денег, театр еще не выплатил, что мне было положено, и мне пришло в голову, что, может, Симон выпишет мне вексель, пока не разрешится этот конфликт с издательством. Еще я надеялся, что он согласится пойти со мной на разбирательство — он ведь ревизор и знает все, что связано с такого рода деятельностью, он дружит с юристами и другими полезными людьми, — кроме того, я был уверен, что издательские стервятники-толстосумы переменятся в лице, когда я заявлюсь к ним с видным бизнесменом и представлю его как своего брата, а то мне казалось, что весь этот литературный сброд всегда смотрел на меня как на какого-то шалопая, на котором можно играть, как будто он их старая гармоника. Но Симон сказал, что в эти выходные у него, к сожалению, нет времени болтать за кружкой пива, дел очень много, навалилась дополнительная работа, его вечно нагружают, звонят из фирм, чья бухгалтерия замешкалась с годовым отчетом, и слезно просят навести ажур, — но вот сразу после выходных мы непременно встретимся, попьем кофе и разберемся с делами — даже вместе заглянем к «твоей маме», о пожилых надо заботиться, они должны чувствовать, что есть кто-то, кому они небезразличны, хотя эта женщина так устроена Богом, что едва ли будет ныть или жаловаться, сказал Симон Петур…

Но потом, к моему большому удивлению, он позвонил снова, дважды за те же выходные, и оба раза с упреками и укорами, почему я, человек известный, никогда с ним не общался — и оба раза вдрызг пьяный, говорил бессвязно, на фоне какого-то дикого шума и бурного веселья… Он, похоже, был ничуть не лучше меня, а может, даже хуже…

АДВОКАТ

Ко мне пришел человек, по странному вопросу. Мне, по крайней мере, так и не удалось в нем разобраться. На первый взгляд я не специалист в подобных делах, но он пришел ко мне и представился братом некоего Симона, с которым мы в одно время учились в торговой школе; говорил, будто мы были лучшими друзьями; но Симона я едва знал, и вообще у него была сомнительная репутация. Однако пришедший ко мне человек — он назвался Эйвиндом Йонссоном — написал книгу «В кромешной тьме»; сам я этой книги не читал и не помню, когда она вышла, но в последнее время о ней вдруг заговорили, потому что по ней поставили пьесу, которая идет в Национальном театре; пьеса, как я слышал, неплохая. Так вот, моему клиенту, естественно, должны заплатить за использование его произведения, выплатить гонорар как за издание в печатной форме, так и за постановку в театре, и предмет спора вроде бы не в этом. Однако издательство требует, чтобы он передавал все гонорары в фонд бездомных. Так было, когда вышла книга, того же они требуют и сейчас, когда ему должны перечислить выплаты из театра. Речь идет о значительных суммах, в то время как он сам и его семья находятся в весьма затруднительном положении, в первую очередь касательно жилья. Я, конечно, спросил клиента, хочет ли он покончить с таким порядком, не отдавать больше все свои деньги на благотворительность, и он ответил «да», считая, что уже заплатил достаточно, теперь пора и себя обеспечить. Я сказал ему, что здесь и говорить не о чем: никто не может решать за него, как ему распоряжаться своими собственными деньгами. Если какое-то издательство так заботится о живущих в нашем городе беднягах, что, конечно, само по себе похвально, то оно должно вкладывать в это деньги из собственных фондов. И я сказал этому человеку — он мне показался очень разумным парнем, но исключительно беспомощным в повседневных делах, как и многие художники, — что я надеюсь решить это дело немедленно, одним звонком в правление этого издательства или его юристам. Собирался позвонить прямо в его присутствии. Ему осталось бы только заплатить кассиру, и дело было бы кончено.

Но он не хотел, чтобы я звонил! Ни в коем случае. Сказал, что все не так просто. И пустился рассуждать о каком-то другом соглашении, о каких-то обстоятельствах. Однако не захотел объяснить, в чем, собственно, дело. Или показать мне это побочное или дополнительное соглашение с упомянутой фирмой.

Здорово же они надули беднягу! Я так и не понял, какое именно соглашение они с ним заключили, но однозначно унизительное. Как же этот несчастный автор позволял собой играть! Я сказал Эйвинду, что он должен принести и показать мне это соглашение с издательством или, по крайней мере, ввести меня в курс дела, и я могу практически гарантировать, что его удастся аннулировать. Не представляю, как можно склонить человека к подписанию соглашения, где бы он на веки вечные обязался отдавать весь свой заработок на благотворительность. Это не соответствует Всеобщей декларации прав человека. И Эйвинд заметно успокоился. Как я понял, он пришел ко мне прежде всего для того, чтобы услышать что-то в этом духе. Узнать, на каком он свете. И мы договорились, что он придет еще раз, не откладывая. Чтобы ввести меня в курс дела. Я был уверен, что смогу разобраться с издательскими стервятниками так, что это не пройдет незамеченным в СМИ, и более того.

Я ждал его в ближайшие дни. И предвкушал, что возьмусь за это дело. Я был настолько полон энтузиазма, что когда через неделю он так и не появился, позвонил ему сам. Спросил, не собирается ли он ко мне заглянуть или, может, проблема решилась сама собой. Выяснилось, что нет. Ему все еще не заплатили. Все по-прежнему. Семья испытывает затруднения. Тогда я спросил, не зайдет ли он завтра ко мне в контору, но нет, «это невозможно»! Семья, оказывается, едет во Флориду — в трехнедельный отпуск. Как? Он же говорил, что у них совсем нет денег.

У меня возникло ощущение, что со мной просто поиграли. Мое время стоит дорого, и я не могу себе позволить оплачивать его забавы.

ШТОРМ

Во Флориде было замечательно. Жизнь, какой она и должна быть: я хорошо спал, хорошо ел, расслаблялся, ходил в шортах, вокруг говорили по-английски с американским произношением, классная музыка из всех углов, американские машины на улицах; пиво, правда, «fucking close to water», но раз американцам такое нравится, то и говорить тут нечего. Оно тоже отлично пьется.

Я нашел себе любимое развлечение — оказалось, конечно, дороговато. После обеда я брал напрокат лимузин с шофером и отправлялся кататься. Сижу я на заднем сиденье, почти что в номере люкс, с телевизором, баром, телефоном; все обито кожей или лакированным деревом; можно поднять стекло, и тогда ни звука с улицы не слышно, только чувствуешь, что лимузин парит по асфальту, но стекло можно и опустить, и тогда салон наполнит теплый чистый воздух, можно открыть холодильник и достать что-нибудь холодное. Я развлекался так несколько раз и всегда один, сольное удовольствие, обычно я брал телефон и звонил какому-нибудь знакомому в Исландию, чувствовал себя настолько хорошо и беззаботно — звонил Иси, Хрольву, даже Симону Петуру, Сигурбьёрну Эйнарссону. И болтал подолгу.

Конечно, это стоит денег. Конечно, все это роскошь, к которой я не должен привыкать. Но я подумал: у меня никогда не было машины. Я никогда не водил, у меня нет прав. Мне называли умопомрачительные цифры, во сколько обходится содержание машины в год, а у многих моих ровесников машины были уже пятнадцать — двадцать лет. Но не у меня. Мне было суждено раскошелиться на это лишь однажды, в Америке, где делают серьезные автомобили. И в этом было что-то удивительное. Ехать по побережью вдоль пальм, болтать с друзьями, оставшимися на холодной родине. Когда я вернулся домой, оказалось, что основную часть всех расходов составили телефонные счета…