Шторм
Шрифт:
Потом пошли счета по кредитной карте, разумеется, поездка во Флориду, кроме того, я дважды смотался в Лондон вместе с Иси и его партнером, в «театральные поездки» — я постарался, конечно, максимально избегать театров. И это все прибавилось к неоплаченным счетам. Еще я был вынужден заплатить взносы за квартиру за несколько первых месяцев; я конечно же посчитал, что все эти разговоры о рассрочке — чистая проформа, понял мэра так, что он дарит мне квартиру, однако какие-то чиновники из его администрации повзбесились и начали угрожать выселить нас за неуплату. Вероятно, надо будет сходить и еще разок поговорить с мэром. Я мог бы, например, указать ему, что стыдно угрожать выставить нас за дверь, ведь совершенно очевидно, что мы практически восстановили дом из руин. Мы получили от города хибару, а теперь здесь все тип-топ. Все новенькое, даже двери, которые Бык и Норна упорно называют «дверья». Все стало даже слишком красиво, потому что этот идиот Бык с сыном сделали намного больше, чем я их просил. Они водили электриков и плотников, каменщиков и обойщиков, делать то, что они, водопроводчики, сами не умеют; я решил, что это их знакомые, оказывают, так сказать, дружескую услугу, в обмен на то, что те проложат им какие-нибудь трубы. Но все оказалось не так, начали приходить головокружительные счета, учитывающие все до мельчайших подробностей, включая налог на добавленную стоимость и прочие навороты, —
ХРОЛЬВ
Я давно думал собрать нашу старую компанию. Прежде мы были добрыми друзьями, «Маленький контрреволюционный союз», так мы иногда в шутку называли свою тусовку, но затем наша дружба вдруг расклеилась, как это бывает даже у самых близких друзей, особенно у людей творческих; я имею в виду Леннона и Маккартни, которые ссорились как кошка с собакой, или Джаггера и Ричардса. Сыграло свою роль и то, что в Дании Шторм оказался в когтях коммунистического отродья и скандалистов, но он в конце концов, познав всех и вся, нашел свой собственный путь, написал о том сброде, среди которого рос, и хотя у меня самые разные мысли по поводу его книги и сам бы я написал ее совершенно иначе, многое у Шторма отражено намного лучше, чем у всех этих ужасных посредственных тупиц, так называемых авторов современных исландских романов. Так что я стал всех обзванивать; первым делом заручился, что придет Колбейн, он не только ключевая фигура, но и, пожалуй, самый злопамятный из нас, самый непреклонный. Чтобы заполучить его согласие, пришлось пуститься в долгие уговоры. Сначала он приходить не хотел, потому что держал обиду на Шторма. Потом потребовал, чтобы по крайней мере не было «этого гомика». Однако наконец вроде бы позволил себя уговорить. С Солмундом проблем было намного меньше, я знал, что он придет, если будет Колбейн; с Солмундом одно плохо — он только недавно завязал и теперь нервничал при виде спиртного. А вот с Иси и Штормом оказалось совсем нетрудно, они лишь спросили, когда приходить.
И все пришли с какими-то напитками в пакетах — был субботний вечер, сначала я показал им квартиру, купленную относительно недавно, и все прошло хорошо, я, конечно, боялся, что сначала разговоры будут сдержанными — мы ведь давно не виделись — или что даже возникнет напряженная атмосфера, но все было на удивление мило. Колбейн, правда, вначале был молчалив, он сам не пьет и, когда пьют другие, предпочитает слушать, это его стиль, однако потом ребята разговорились и очень оживились.
Странно, но я почему-то думал, что Шторм стал ужасно надутым, может, даже боялся этого и готовился к тому, что придется вернуть его на землю; он ведь не единственный, кто написал книгу, — к тому же это вовсе не шедевр, по-моему, ей до этого очень далеко. Однако он показался мне каким-то маленьким и нерешительным, даже испуганным. Этого я не ожидал: в былые дни он, несмотря ни на что, всегда производил впечатление человека спокойного, холодного и уверенного в себе и в жизни, хотя ничем не мог похвастаться и ни к чему не стремился. Нигде не учился, планов у него не было, зато всегда что-то плескалось в стакане, он завел жену и детей, ничего не имея за душой, жил в подвале у бабушки или у свояков, нигде не работал, даже не торчал на вахте на каком-нибудь складе или в психушке, — но теперь, когда у него все было на мази, написал известную книгу, театр даже ставит по ней пьесу, выкупил дом своего детства, привел все в идеальный порядок, насколько я понимаю, и при этом такой беспокойный и нервный. Глаза красные, вымученная улыбка. Я его не узнавал. Он в основном молчал. Но вечером или даже скорее ночью Шторм разговорился и поведал нам ужасные вещи. О том, как с ним обошлось издательство. Ему, оказывается, ничего не заплатили! Похоже, они в свое время приняли его рукопись с условием, что весь его гонорар пойдет на благотворительность. На мой взгляд, можно понять, когда авторы бестселлеров отчисляют какую-то часть своих гонораров, скажем, десять процентов, на добрые дела, но самый обыкновенный исландский нищий, выпустивший первую книгу, — у него же нет денег на такие глупости. «Почему ты мне ничего не говорил, Эйвинд?» — причитал Иси. Нам с Солмундом стало интересно, обращался ли он к юристам, наверняка ведь обращался, но они ничего не смогли поделать. У него нет ни кроны! А Колбейн сказал, что его это не удивляет. В этом издательстве сидят чертовы коммунисты. Например, Йон Безродный, который наверняка заправлял всей этой историей; это же он в течение пятнадцати или двадцати лет зазывал всяческих коммунистов в «Народную волю» и другие подобные газеты. И вот что характерно для этого коммунистического сброда: они всегда выставляли себя большими друзьями бедных и сирых и говорили, что давать деньги таким людям — это справедливо и в духе социализма, только делать это должен кто-то другой! Мы спросили Шторма, передают ли Йон и вся эта братия свою зарплату пьяницам в вытрезвитель. На что Шторм лишь рассмеялся. Догадайтесь с трех раз! Колбейн сказал, что таких людей вешать надо. Это, собственно, и было бы задачей «Маленького контрреволюционного союза». Такой сброд не понимает ничего, кроме силы. Хотя, конечно, в отличие от Шторма, всерьез он так не думал…
ШТОРМ
Я по глупости позвонил Симону Петуру из Флориды — знаю, это было в высшей степени неразумно, я ведь слышал, как он занервничал, поняв, что я звоню с другого континента, не имея к нему, собственно, никакого дела. Однако всю степень своего идиотизма я оценил, лишь увидев телефонный счет… Но как бы то ни было, я решил не дожидаться его ответного звонка, возможно, с нотациями и упреками в том, что я с ним совсем не разговариваю, и как-то вечером просто пошел и постучал к нему в дверь. Адрес я знал, в роскошном квартале. Он был дома, насчет коттеджа я, видимо, что-то не так понял (он сказал однажды по телефону, наверное, пьяный: «Я живу в одном из красивейших особняков города»), но оказалось, что он просто снимает там угол; хозяйка указала мне на дверь гаража, и когда я постучал, открыл Симон Петур, он был поражен моим появлением.
Я очень давно его не видел. И представлял его себе совсем другим! Похожи ли мы? Надеюсь, нет…
Мне показалось, он сильно нервничал — на этот раз оттого, что теперь я все о нем
узнаю. Или, может, с похмелья, или дела у него шли плохо, он резко извинился за то, что так бедно живет, и это было искренне. «Жена все забрала», — объяснил он. Я видел, как ему плохо оттого, что я стал свидетелем его нищенского существования, поэтому, постояв немного на пороге, я решил пригласить его вместе сходить к маме.Пойти к маме? Да, мы же говорили об этом по телефону, он сам выдвинул эту идею. Я в последнее время не докучал ей своими посещениями, вернувшись в Исландию, виделся с ней лишь дважды; инициатором всегда была Стефания, в первый раз она пригласила маму к нам на кофе, во второй мы в воскресенье ходили к ней с детьми. Презираю ли я свою маму? Нет… Просто, думаю, никто из нас не хочет разыгрывать фарс. Мы никогда не были особо близки, я отдалился от нее уже в детстве, это факт, и не надо делать из этого трагикомедию…
У Симона Петура, однако, была машина, сравнительно новая, я сделал ему комплимент, чтобы отвести внимание от гаража, в котором он жил, хотя это была какая-то ходовая японская марка. И мы поспешили к маме, в ее маленькую квартирку, которая была ее собственностью, но находилась в социальном доме для пожилых или инвалидов. Я узнал дорогу, нужно было пройти по балкону, и вот я позвонил в дверь, и мы услышали звонкий старушечий смех, потом в дверях показалась мама с длинной тонкой коричневый сигаретой во рту, «Мор», насколько я помню, и, слегка оторопев, спросила: «Что-то случилось?» — но все же пригласила нас войти, там сидели еще три старушки, они играли в бридж и пили херес или портвейн, мама представила им нас со словами «если можно так сказать, я мама этих двух мужчин», и мне было как-то неприятно, а когда я понял, что они вовсе не собирались бросать игру, отказываться от своего вечернего развлечения, то стал ждать удобного момента, чтобы попрощаться.
«Ты рассказывала мальчикам, как сюда приходили актеры, изучать твои манеры?» — спросила маму одна старушка, на что другие захихикали, и маме пришлось рассказать, что какие-то актеры из Национального театра (естественно, те, которые играли в «Кромешной тьме», их невероятно интересовали прототипы персонажей — они тогда еще вытаскивали на сцену всевозможных спившихся оборванцев, о которых я вообще никогда не слышал, и заявляли, будто это кто-то из книги!) однажды вечером пришли в кафетерий и сказали, что хотят увидеть «мать Эйвинда Шторма», — она конечно же ничего не должна была об этом узнать, но такая информация просачивается, распространяется с молниеносной скоростью — и, вспомнив об этом, старушки смеялись громко, пронзительно и долго, и мама с ними, вот только никакой радости в ее смехе не было; я знал ее достаточно хорошо и понял, что данный случай ее вовсе не забавляет. Ей было стыдно. Но вот Симон Петур, тот смеялся громче, пронзительнее и дольше всех. А потом одна старушка сказала, что ей нужно идти, и я подумал, что смогу утащить Симона с собой и позволить ему подбросить меня домой, но нет, он вдруг решил закрыть брешь, сел четвертым за стол, стал пить со старушками херес, и едва ли кто-нибудь заметил, как я выскользнул на улицу.
Однако я и представить себе не мог, какой грустный фарс разыграют мать и сын — мама и Симон. На следующей неделе они оба звонили мне раза два или три, оба были в сильном возбуждении, доказывали, как они сблизились — мама была горда тем, что у нее есть нежный сын, Симон гордился заботливой матерью, а потом я узнал, что она выплатила какой-то мучивший его долг; вероятно, взяла ради этого ссуду, заложив квартиру, и меня это очень огорчило, — при мысли об этом возникало такое ощущение, будто кто-то мешает чайной ложкой у меня в голове, но я ничего не мог поделать, из-за всего этого мне стало очень плохо, и опять появились симптомы удушья, как тогда, в Миннеоте… Мне казалось, что это унижает маму и, возможно, меня самого, ее единственного наследника, однако меньше всего я понимал, почему она позволяла ему так себя обманывать; идиоткой-то она не была, в денежных делах обычно проявляла благоразумие — только таким хроническим алкоголикам, как Халли, удавалось многократно ее использовать. А однажды ночью позвонил Симон и, как бы извиняясь, начал рассказывать о том, что «мама» (чья, его?) приняла слишком много транквилизаторов; а он, как ответственный сын, хотел, чтобы она перестала принимать все эти препараты, и она послушалась, стала следовать его советам по поводу доз; в другой раз он позвонил под утро, перепуганный и возбужденный, сказал, что она совсем обезумела, как будто в этом была и моя вина; в разговоре, конечно, выяснилось, что она просто не хотела, чтобы он ее обманул, забрала у него машину в счет долгов; «я думал, это скорее для проформы», — жаловался Симон, но оказалось не так; накануне ночью она как раз заметила, что Симон крутится у «своей» машины, и позвонила в полицию, заявив об угоне, за Симоном устроили погоню, потом ни много ни мало схватили и промариновали всю ночь в кутузке.
И это самые близкие люди, которые в случае неприятностей должны быть человеку поддержкой и опорой…
СТЕФАНИЯ
У меня сразу возникло подозрение, что эта издательская возня не доставит Шторму удовольствия. Он ведь никогда не собирался становиться писателем. Конечно, это всего лишь мое мнение, я не могу поручиться на все сто процентов, да и идея поехать в Исландию, повидаться со своими, показалась мне настолько замечательной, что я не стала уговаривать его отказаться. Но, как это часто бывает, радость встречи с родными надолго сменяется напряжением, мои родители, например, никак не хотят увидеть Эйвинда в правильном свете. Они всегда отыскивают какие-то минусы. Вот и сейчас портят нервы из-за денег, которые мы задолжали строительному магазину. Ну да, мы должны были много заплатить, но потом ведь у нас ситуация с деньгами изменилась, и Эйвинд поступил совершенно правильно, сняв намного больше, чем когда-либо прежде.
Однако меня больше беспокоило не это, я волновалась за Эйвинда. Ведь если он слаб или нездоров, это может ударить по мне и детям. Эйвинд никогда не был таким, как в последнее время. Его втянули в дело, с которым он явно не справлялся. И это, конечно, было ужасно, ему всегда было важно управлять делами и всем остальным. Иначе он терял силы. И вся эта богемная жизнь, всевозможные приемы и вечеринки. Все это, конечно, заканчивалось ужасным пьянством. А потом еще театр, и его сводный брат без конца звонит, у мамы опять обострение, и она, и этот брат распекают Эйвинда, что он такой чванливый, заносчивый и надменный. Еще он снова начал общаться со своей старой компанией, они сдружились еще крепче, чем раньше, он считал, что они его недооценивали и, в частности, поэтому в свое время захотел уехать в Данию; я сначала была против — но уже давно поняла, что это было очень верное решение; нам так хорошо жилось в Воллсмосе. А еще это издательство с Эйвиндом так некрасиво обошлось. Наобещали ему того-сего, но ничего не выполнили, я же вижу, как все это действует ему на нервы, он не спит по ночам, а когда спит, ворочается и кричит, и пьет каждый день, либо кто-то вытащит его из дому, либо он пьет, просто чтобы успокоить нервную систему, и теперь он в вечном страхе, ужасно угрюмый, глаза красные, иногда из него днями нельзя ни слова вытянуть, мне так хотелось с кем-нибудь об этом поговорить…