Штрафная мразь
Шрифт:
– Докладывайте!
Офицеры расступились. Старший группы разведчиков доложил, что в немецких окопах всё тихо.
– Здесь и здесь,- показал он пальцем на карте,- впереди траншеи, на ночь выставляют боевое охранение: по пулемету МГ-42 и человек по семь немцев. Скрытно пробраться можно вдоль ложбинки. Она походит как раз почти к траншее. Ну, а потом в ножи. Как только ракета погаснет. Пару секунд немцы ничего не будут видеть.
* * *
Перед самым рассветом Лученков попытался заснуть сидя у стенки траншеи. Мимо постоянно шлялся народ, задевал, кашлял,
Узкий луч фонарика ударил ему в лицо. Протёр глаза, перед ним стоял отделенный.
– А?.. Чо?
– Через плечо! Вот держи.
Сержант сунул ему в руки две похожие на консервные банки гранаты с запалами.
В темноте траншеи разливали по кружкам и котелкам разбавленный спирт.
Норму не отмеряли. Пожилой старшина просто зачерпывал из фляги черпак, спрашивал:
– На скольких лить? Двоих? Троих?
Щедро плескал в подставляемую посуду воняющий бензином спирт, вздыхал.
– Эх, сынки, сынки! Может быть в последний раз!
Штрафники жадно глотали, занюхивали рукавами шинелей. Самые предусмотрительные не закусывали, сворачивали самокрутки.
– Закуска, градус крадёт!
К тому же как огня боялись ранения в живот. Солдатская молва говорила, что если в желудке, что- то есть из еды, то это верная смерть.
Клёпа, проглотив свою норму, снова встал в очередь.
Гулыга покосился на него.
– Не многовато ли будет, Миха?
– В самый раз. Клёпа норму знает!
Гулыга оскалился.
– Смотри мне, нормировщик. Я за тобой палить буду почище вертухая. Если при замесе вздумаешь лечь поспать, так я тебя пером разбужу. Усёк?
Протянул старшине кружку.
– Ну-ка плесни и мне...— медленно выпил и вдруг длинно, тяжело выматерился. Помолчал. Затянулся самокруткой.
— Ладно, когда преступный мир дешёвым был?! Пойдём, повоюем!
Никифор Булыга в роте пользовался уважением. За своё умение драться, нежелание никому ничего прощать, за свою прошлую жизнь. Трижды судимый, битый, дерзкий. Злой на советскую власть, на красных генералов и на немцев.
Клёпа сделал попытку съехать со скользкой и опасной темы. Поднял вверх руки:
– Всё путём, Никифор Петрович! Как скажете, больше ни капли в рот, ни сантиметра в сраку!
В траншее уже слышался смех, оживлённые разговоры.
– Э-ээх, хорошо! Сейчас бы ещё гармонь и к девкам!
– А у нас в деревне, после пьянки завсегда драка!
– Ну драку тебе сейчас фашист устроит!
– Да мы ему блядине кишки выпустим!
И вновь над солдатскими траншеями пролетели архангелы смерти.
* * *
Перед атакой прислали из медсанбата санинструктора Зою. Она черноглазая, бойкая и крикливая.
Одета в старую поношенную телогрейку и кокетливо надетую набок шапку. На плече парусиновая сумка.
Зойка девка была хорошая, добрая, многих не только офицеров, но и солдат облагодетельствовала своим женским вниманием.
– Тебе лучше будет остаться здесь. Там сегодня
будет каша!– Сказал Половков.
Санинструктор стояла рядом с ним выпрямившись во весь свой небольшой рост, её сумка съехала на живот.
– Не поняла вас, товарищ капитан, - сказала она неожиданно хриплым голосом и поправила сумку.
– у меня приказ и инструкция, оказывать первую помощь раненым на поле боя.
– Ну как знаешь - угрюмо сказал Половков.
Повернулся к командиру первого взвода.- Ты присмотри за ней, Васильев. Чтобы не лезла на рожон.
Тот молча козырнул, вышел из блиндажа.
* * *
Через час, разведгруппа из блатяков вырезала немецкое боевое охранение. В небе вспыхнула красная ракета – сигнал к атаке.
Штрафная рота выползала из окопов. Трое бойцов из взвода Голубенко никак не могли выбраться из траншеи.
В траншее, размахивая пистолетом, метался вмиг озверевший ротный, помогая замешкавшимся пинками.
Без артподготовки, без единого выстрела поползли к нейтральной полосе Слышались только бряцанье оружия, шуршание ползущих тел и хриплое дыхание двух сотен глоток.
Остались позади поваленные столбы с кусками оборванной ржавой проволоки, залитые водой, полуобвалившиеся окопы. Уже за спиной оказался закопчённый остов полуторки.
В рваных клочьях тумана вспыхнула осветительная ракета.
При неживом, мёртвенно- белом свете Лученков увидел, что лицо у взводного затвердело, губы были сжаты, из глаз ушла хмельная муть. Страх и опасность отрезвили.
Ракета опускалась медленно, на маленьком парашюте. Погасла.
Понимая, что дальше ползти нельзя, их обнаружат при следующей ракете, и насколько опасно сейчас промедление, Васильев захрипел:
– Вперё-ёёёёд!
Штрафники, неохотно поднялись на негнущихся ногах. Сначала пошли, потом несмело побежали пригнувшись к земле. Но уже через секунду топали, как стадо слонов, хрипя и как то утробно хекая.
Они бежали молча в телогрейках и длинных нескладных шинелях с вещмешками за спиной.
Никто не кричал -Ура! Берегли силы для своего может быть единственного боя в жизни. Первого и последнего.
В первый день нахождения на фронте им всем объяснили основной закон на войне. Как можно быстрее убить врага. Не получится убить его – он убьет тебя.
Поэтому все они хотели только одного. Чего бы это не стоило- добежать и успеть вцепиться в глотку врагу.
Задыхаясь и одышливо хекая рота выбежала из-за пригорка на открытый склон, когда то бывший колхозным полем.
Неохотно разгораясь взлетела осветительная ракета.
Из белесого тумана высовывалась опоясанная окопами высотка. Вдоль немецкой траншеи над бруствером торчали, шевелились каски, стволы винтовок, короткие дула автоматов.
И только тогда, штрафники завыли, заматерились.
Поднявшийся ветер понёс вперёд страшный, тоскливый и одновременно злобный вой, подхваченный множеством глоток.
– У-уууу-й! У-ууууй!!! Мать, мать, мать, перемать!
В то же мгновение с немецкой стороны донесся короткий вскрик: