Штрафная мразь

На крыльях заплясали огненные вспышки – пулеметы хлестанули по изрезанному танковыми гусеницами полю. На грязной земле вздыбились фонтанчики грязи.

Штрафники рассеялись по полю. Клёпа упал в какую то яму, выставил ствол винтовки и с перепугу пальнул в сторону самолёта.

Самолёт качнул крыльями и скрылся за лесом.

Командир роты выбрался из ямы, в которой залёг вместе с Клёпой, встав на её краю, оглядел лежавшего бойца.

– Ну ты геро-ооой!
– Насмешливо протянул он.
– Прогнал фашиста. Стопроцентно подыхать полетел!

Прибыв на место, рота заняла траншеи и выставила боевое охранение.

Окопы были неглубокие, блиндажи накрыты тонкими бревнами в один накат. Внутри было тесно — посередине горела бочка, приспособленная под печку. Вдоль стен нары, слепленные из всякого хлама. Обрезков досок, дверей, притащенных из деревни.

Утром штрафники разглядывали раскисшее поле, изуродованное взрывами снарядов и перепаханное танковыми гусеницами.

Впереди чернели остовы двух сгоревших танков, валялась опрокинутая изуродованная пушка с разорванными стволами.

До немецких позиций - метров восемьсот. По ночам с их стороны гулко стучал крупнокалиберный пулемет.

Штрафники сразу же принялись точить ножи, сапёрные лопатки.

Притащили несколько ящиков с гранатами, в том числе и со старыми РГД-33, снятыми с вооружения из-за сложностей в обращении.

Запалы лежали отдельно. Бойцы косились на гранаты и брать их не хотели. Пополнение, прибывшее из лагерей, видело их первый раз.

Тогда Половков приказал раздать РГД-33 опытным бойцам, уже участвовавшим в боях.

Удобные и безотказные четырехсотграммовые РГ-42 распределили между всеми остальными.

Командование армии надеялось, что штрафная рота выполнит задачу штурмового отряда и пробьёт линию немецкой обороны.

Считалось, что штрафники способны сотворить чудо. Но чудо достигалось огромной кровью, потому что подразделения, обрекаемые на гибель, были такими же, как и вся Красная армия. То есть, едва обученной. Большинство бойцов которой не умели стрелять, ходить в атаку и окапываться, наспех сформированной из заключённых и слегка разбавленная теми, кто успел подержать в руках оружие.

Но у штрафников было одно неоспоримое преимущество - злость. И желание любой ценой выскочить из этой прожарки.

Вечером в землянке свободные от дежурства штрафники пили кипяток из громадного, черного от копоти армейского чайника, смолили махру, пуская к низкому потолку густые струи дыма. И тянулись медленные мужицкие разговоры.

* * *

За линией немецких окопов за взгорком располагалась деревня. Там тоже стояли немцы. Они периодически крутили патефон, топили печи и дымок постоянно вился из печных труб.

Такая мирная жизнь раздражала штрафников и особенно полковое начальство, смотревшее на деревню в стереотрубу.

Днём с обеих сторон постреливали, больше для острастки. Боялись демаскировать огневые точки. Изредка на позиции обрушивался залп полковых миномётов.

Ночью другое дело. Немецкие пулемётчики били на каждый шорох. Тут же вешали ракету. В первую же ночь убило двух штрафников, одного ранило. Его уже отправили назад, как искупившего кровью…

Сегодня у немцев было веселье.

Ветерок доносил звуки музыки.

Немцы крутили советские пластинки, и слышался голос Леонида Утёсова:

Прощай же товарищ,

Ты честно прошёл,

свой доблестный путь благородный

А в перерывах, между пластинками слышался голос, который на чисто русском языке, повторял каждые полчаса:

– Советские бойцы, сдавайтесь! СССР доживает свои последние дни! Бойцы и командиры, хер с ним, со Сталиным, вам надо подумать о своей судьбе!

Через тридцать минут тоже самое:

– Советские бойцы и командиры!

А фоном немцы стучали ложками по котелкам и термосам, гомонили: «Иван, иди, хлеб каша давать будем».

Со стороны штрафников тут же раздавалось:

– А ху-хо не хо-хо?

Несколько минут немцы обдумывали, пытаясь понять ответ. Поняв его правильно, раздавался визг мины и на позиции штрафников обрушивался огненный смерч.

Испытывая вечный дефицит снарядов, советские батареи не отвечали.

Коротко огрызнулись два «максима». Их гулкие и четкие очереди несколько минут с треском разрывали влажный осенний воздух.

Потом снова наступала тишина.

От немецких позиций лёгкий ветерок приносил запах кофе и сигаретного дыма.

Не все штрафники горели желанием рвануться в бой. Страшно! Хочется жить! Но тоска, тревожное ожидание атаки и песни Утёсова сводили с ума.

Штрафники сидели в окопах. Тянули самосад.

Лученков смотрел на немецкие окопы, освещаемые дрожащим светом ракет. Вспоминалась, обсаженная тополями улица, ведущая к дому. Осенью дворники жгли листья, а Глебу нравилось, как они шуршат под каблуками.

Негромко сапожки стучали,

всё ближе, всё ближе твой дом!

А мы не спешили,

друг друга ласкали,

Целуя взахлёб, ведь однажды живём!

А листья шуршат, и шуршат, и шуршат,

цепляясь за стук каблуков,

и пальцы как птицы в ладонях лежат,

притихнув от сказанных слов

Боже мой, как все это давно было... Как звали ту девочку, которой он читал эти стихи? А может быть этого никогда не было и ему это только кажется?

Жизнь в обороне скучна. Командование приказывает обустроить быт.

Кто получает пришедшее в негодность обмундирование, кто-то ремонтирует развалившиеся сапоги.

Старшина выполнил приказ командира роты. Нашёл штрафнику Труфанову ботинки. Вот только они оказались на два размера больше. Можно было бы набить их бумагой, но её на передовой всегда не хватало. Газеты если и доходили, то чаще в виде отдельных клочков, которые пускали основном на самокрутки. Они ценились на вес золота.