Шведский стол

Радость оттого, что завтра или послезавтра он окажется дома, мгновенно вытеснила намерение добиваться справедливости, и Калле вежливо поблагодарил Петра Григорьевича за хлопоты.

«Вот бы ты, дорогой иностранец, и остался в своей Швеции! Хоть одной головной болью было бы меньше!..» – вздохнул про себя председатель колхоза имени XXIII съезда партии, а потом обратился к Сергею:

– А ты подойди ко мне на пару слов попозже! Во-первых, насчет вчерашнего пару горячих получишь! Я вам говорил, чтобы ему ни капли, или не говорил?

– Ну Петр Григорич, мы ж ничего… Мы ж, как вы сказали… – забормотал Сергей.

– Ладно, за это я с вас спрошу, не волнуйся! У меня другой разговор есть, так что ты, давай помоги ему попутку до поселка поймать и возвращайся, поговорим!..

Калле взял с собой весь свой багаж. Нет, он не думал, что что-нибудь пропадет во время его отсутствия – просто решил, что дома как следует перестирает одежду в их мощной стиральной машине.

Незадолго перед отъездом к нему заглянул Сергей.

– Слышь, Коль, я тебе это… – начал Сергей, – во-первых, счастливого пути пожелать хочу. А во-вторых, сказать, что этот Харченко, он, в общем… В общем, люди разное говорят, и кто его знает, верить или не верить… Но, ты не боись, мы с ним побеседовали! Так что он ни-ни, не посмеет… Даже если он действительно такой, как говорят. Ну ты понимаешь, да? Петр Григорич, правда, сказал, чтоб ты ничего не знал, но я подумал… Ну чтоб ты все равно был начеку. Понимаешь?..

Что-то Калле понимал. Но не до конца.

– А вообще возвращайся! – заявил на прощание Сергей. – У моего папани брательник троюродный на «Коммунисте» ветеринаром работает. Ну помнишь, ты на наших свиней хотел посмотреть? Так вернешься, я с ним договорюсь – и поедем!..

Когда во дворе общежития нетерпеливо просигналила председательская «Волга», в комнату к Калле зашла баба Вера.

– Ты Колька, слушай меня! Оно-то ить, может, и вранье-то все, кто ж его знает! Но Любка-то, Васильевых которая, ну что на почте сидит, вроде как слышала, будто вагон-то он двухместный заказал, этот Харченко-то… Так что ты вот, возьми на всякий случай! На самый верх в баул-то свой положи, а там и хлобысь его почем попадя! Ну если что… – И баба Вера протянула Калле густо-коричневую и, видимо, очень опытную скалку.

«Господи, это ж как тако быть-то может, чтоб мужчина с мужчиной, как муж с женой…» – прошептала баба Вера в дверях, после чего истеричным крестным знамением осенила собственный рот.

На заднем сиденьи машины сидел корреспондент газеты «Передовик-колхозник» в своем бархатном пиджаке с цветастым носовым платком в нагрудном кармане. Дверь была гостеприимно распахнута. Калле сел впереди рядом с водителем.

«В сложных ситуациях ты можешь притвориться, что плохо понимаешь русский язык, – говорил ему инструктор на секретных занятиях, – но на самом деле необходимо стараться, наоборот, понять как можно больше и обращать внимание не только на слова, но и на интонацию, с которой они произносятся…»

Валерий Харченко время от времени что-то спрашивал у Калле. По смыслу вопросы были вполне безобидными – например, чем отличается шведская кухня от русской, или каких русских писателей читают в Швеции. Отвечал Калле односложно и несколько раз намекнул, что русский понимает намного хуже, чем может показаться. А интонация у Харченко, между прочим, была явно подозрительная – неискренняя и заискивающая.

Купе у них действительно оказалось двухместным. Дополнительно этот факт Калле не испугал, но когда Валерий вышел в туалет, швед все же вынул из сумки полученную от бабы Веры скалку и быстрым движением сунул ее под подушку. После чего погасил верхний свет, не раздеваясь, улегся на свою полку и по самые брови укрылся колючим коричневым одеялом.

Закрыл глаза и почему-то вспомнил армию – самое начало службы, военные учения в лесу, на которых он однажды случайно повстречался с самим королем! Карл Густав приезжал к ним в часть с инспекцией, и случилось ему вместе с их генералом проходить мимо боевого поста, на котором Калле нес дежурство. Заметив короля, Калле оцепенел и от неожиданности зажмурился. Король сказал что-то генералу.

– Как тебя зовут, солдат? – спросил у него высокий военный чин.

– Рядовой Густавссон, – хрипло ответил Калле, по-прежнему ничего не видя, а потом набрался смелости, распахнул свои люминесцентные глаза, посмотрел прямо на короля и довольно бодро произнес:

– Рад служить Вашему Величеству!..

Вернувшийся в купе сопровождающий какое-то время подозрительно шелестел темнотой, но, устроившись и раздевшись, тоже лег на койку.

– Спокойной ночи, – произнес Харченко как-то, как показалось Калле, заговорщицки, что ли.

– Спокойной ночи, – буркнул в ответ швед.

– Скажите, Калле, а правда, что у вас в Швеции люди чувствуют себя действительно свободными? Что они могут говорить то, что они думают? Могут жить так, как им хочется, независимо от того, как на это посмотрят другие?

– Правда, – сдержанно ответил Калле. Но давившая затылок скалка не позволила ему при этом испытать полноценную гордость за свою родину.

Утром они молча пили густо-коричневый чай из разговорчивых стаканов с подстаканниками. На столе лежала раскрытая пачка печенья «Привет Октябрю» и сахар в дорожной упаковке: два небольших продолговато-четырехугольных брикетика в бледно-голубой обертке с изображением движущегося железнодорожного состава.

И когда уже у самой столицы Советского Союза поезд набрал финишную скорость, из-под подушки выкатилась, на пол упала и к дверям побежала бабы-Верина скалка. А ударившись о стену, скалка совершила лихой пируэт, напомнивший то ли о знаменитом советском балете, то ли о не менее знаменитом фигурном катании…

В колхоз имени XXIII съезда коммунистической партии Калле Густавссон не вернулся – расторгнул договор, невнятно сославшись на некие изменившиеся обстоятельства. Но Россия его не отпустила – он снова приехал в Москву в девяносто первом в качестве независимого журналиста. В девяносто втором не по-шведски страстное чувство женило его на русской девушке, которая всегда поступала вопреки тому, что в Швеции считалось здравым смыслом. Их быстроходная жизнь протекает по большей части в Москве, которая в рекордные сроки начисто позабыла свое недавнее прошлое, превратившись в мегаполис языческого капитализма. Но всякий раз, отправляясь с дежурным визитом на родину, Калле садится в самолет и внимательно смотрит в иллюминатор – ждет момента, когда лайнер наберет нужную высоту, и с этой высоты самоуверенная российская столица на мгновенье превратится в лоскутное одеяло, и обязательно подмигнет Калле голубым глазом случайного огорода…

Лиомпа

Тысячу лет тому назад где-то в этих краях волоокая Рогнеда покушалась на мужа своего Владимира. Покушение, как известно, провалилось – занесенный над спящим князем зеркально острый кинжал отразил гневно-огненный взгляд княгини и золотое шитье ее красного косоклинного сарафана, – от этого сполоха Владимир проснулся и отвел от себя коварную десницу…

Интеллигентные жители современного Жаславля любят рассказывать эту историю приезжим, в завершение всегда с легкой грустью добавляя, что материальные памятники того яркого времени сохранить, увы, не удалось. Впрочем, на величественное прошлое намекает местная природа с ее просторными горизонтами и высокой разговорчивой травой, в шепоте которой при желании можно услышать множество тайн, связанных с густо-алыми смертоубийствами и ослепительно сияющими сокровищами… А еще мраморная жрица-луна, и язычники-деревья, оберегающие серебряные в чернолощеных кубышках клады… И река, извилисто протекающая под змеиным именем Свислочь, и летающий летом над рекой плотный рой стрекоз, суховатый стрекот которых напоминает тихий перезвон трехбусинных семилопастных височных колец, обрамлявших когда-то белые лица славянских красавиц…