Сибирский папа

Я все-таки включила телефон. Тут же пришло сообщение, что два раза звонил Кащей, два раза – отец и один раз – папа. Все хором словно уловили мою зону отчуждения и добивались ответа. Кому перезвонить? Я подумала и набрала номер… отца.

– Машенька! Что с телефоном? Я уж думал, опять политика, опять вызволять тебя…

– Нет, всё хорошо.

– Тогда так. Давай ты ночевать к нам поедешь, а? У вас никакого собрания на ночь глядя нет?

– М-м-м… не знаю… – неуверенно произнесла я. – Нет, наверное, не получится…

Чего я не знаю? Почему я отказалась? Я рассчитываю на дальнейшие приключения с Кащеем?

– Хорошо, думай. Я еще перезвоню. Просто тут есть кое-какие планы… Могу я хоть раз за двадцать лет устроить твой день рождения так, чтобы ты запомнила? И для этого ты должна проснуться утром дома, в своей комнате!

Он так легко это сказал… Та комната на втором этаже, в окно которой бьются лапы огромных сосен, – это моя комната? Я этого не ощущаю. Так не бывает. Тем более что в доме есть хозяйка, его жена, и мне не показалось, что она счастлива такому внезапному прибавлению ее семейства. Хотя я не знаю. Может быть, она счастлива оттого, что счастлив ее муж? У нас в семье обычно так и бывает.

Сидит задумчивый папа, чешет дужкой очков голову, слился с компьютером, разговаривает с котангенсами и функциями переменных, сердится на них – что-то не складывается… Приходит счастливая мама, рассказывает, что наконец поняла то, что не могла понять с прошлой среды – на язык нормальных людей это переводится с трудом или вообще не переводится. Мама напевает, решительно готовит ужин, зовет нас ужинать. И папа, с трудом оторвавшийся от котангенсов, через пять секунд уже поддается маминому настроению, вместе с ней напевает, с аппетитом ест, у него резко повышается настроение. Причем это происходит не на уровне сознания, а на каком-то другом, загадочном уровне. Как будто мама захлестывает его своей волной и уносит своим течением. А меня – нет. Почему так? Я не попадаю в это удивительное поле. Может быть, мама меня любит меньше, чем Вадика? Мне порой приходит в голову этот неприятный ответ.

– Хорошо… – нерешительно ответила я отцу. – Только давай попозже. Я сама приеду. Ведь у меня есть машина.

– То ли еще будет! – хмыкнул отец. – Машина – это ерунда! Кстати, эту придется отдать, а завтра возьмем другую.

– В смысле отдать? – не поняла я.

– Ну… Не переживай, короче, там свои сложности. Мы по-другому решили. Мне человечек этот слишком много должен, пусть чуть-чуть еще покрутится. А так получается, что он одной машиной все свои проблемы решил. Ты какую машину хочешь? Заказывай.

– Я – никакую, – вздохнула я. Что-то мне это не очень всё нравится.

– Машенька, Машенька!.. – заторопился отец. – Ты не вдавайся! Это всё нормально. Всё будет хорошо и даже лучше. Приезжай хоть в час ночи, только включи дальний свет и навигатор. И мне позвони, чтобы я навстречу тебе выехал. Мало ли что… Машинка у тебя золотая…

Я пожала плечами, хотя отец и не мог меня видеть. Вот в чье поле я точно попадаю, так это в его.

– Хорошо, – ответила я.

– Вот и ладно! Целую тебя! Жду!

– Пошли, – обернулась я к Гене, который внимательно слушал весь наш разговор.

– Я нагуглил про твоего отца, рассказать?

Я даже остановилась.

– Ну ты и маньяк… Зачем?!

– Тебе хотел помочь… Ты же говорила, что не знаешь, чем он занимается…

– Я просила тебя?

Гена, широко улыбаясь, кивнул. Я только руками развела.

– Ну, и чем он занимается?

– Я не понял.

– В смысле «не понял»? А что ты тогда «нагуглил»?

– У него какие-то ООО и еще он председатель советов директоров двух небольших банков…

– А какие ООО? Чем занимаются?

– Что-то с торговлей… Снэки, кажется…

– Снэки?! Ты ничего не путаешь?

– Нет. Кстати, это очень выгодное дело. На этом люди себе наживают состояния. Смотря сколько снэков продать. На Западе, по крайней мере, так. И в Корее.

– Понятно.

Меньше всего мой отец похож на продавца снэков. Снэки – «доедки» или «заедки», как называют их мои родители. Вадик как-то пристрастился их покупать и грызть во время еды, а мама, обычно совершенно равнодушная к таким бытовым мелочам, завелась, стала отбирать, выбрасывать эти пакетики с химической едой. Папа удивился, но поддался.

Мне же с тех пор, как я увлеклась экологией как концепцией жизни, маленькие плотные пакетики из неперабатываемого пластика с непонятными предметами, вроде бы съедобными, специально обработанными химиками, чтобы они возбуждали пищевые рецепторы, кажутся чудовищным изобретением нашего времени, одним из крохотных, но крайней зловредных чудовищ нашей больной цивилизации. И мне хватает мозгов, чтобы понимать – пока всё упирается в выгоду одного-двух человек – производителя и продавца, последнего обычно даже больше, потому что у него дело гораздо проще и выгоднее, – земля наша будет болеть и страдать. И будем болеть мы, часто не подозревая этого до поры до времени.

Мои родители, мало интересующиеся историей и политикой, совсем не социалисты, воспитали меня в мягком, естественном понимании того, что капитализм – это гораздо естественнее, чем общественная собственность и, соответственно, плановое хозяйство. Конкуренция – в природе вещей, так устроена вообще жизнь… Так да не так – поняла я, когда начала взрослеть.

В саду побеждает самый сильный сорняк, всегда. Никогда ни одна роза не забьет сныть, или борщевик, или даже полезную в чем-то крапиву. Вся человеческая культура – и материальная, и духовная, это не бессмысленная и жестокая борьба за свою собственную выгоду, а прежде всего разумное созидание. Беспощадная, оголтелая, бессмысленная с точки зрения общего блага борьба за свою собственную выгоду – это вовсе не двигатель прогресса, а наоборот. То, куда сейчас подошла наша цивилизация – на край, за которым – войны, болезни, перенаселение, нехватка питьевой воды и что-то очень страшное – это результат того, что огромный человеческий организм – семь-девять миллиардов (никто точно не знает, подсчитать невозможно) начал пожирать самое себя и губить свою среду обитания. Это сложнейший вопрос, который волнует меня на сегодняшний день больше всего, я и рада, что у меня есть единомышленники в других странах.

– О чем думаешь? – Гена заглядывал мне в лицо.

– О бедах человечества.

Гена насупился, не поверил. Я вздохнула – не могу сейчас доказывать то, что в другой ситуации было бы очевидным. Если бы Гена чувствовал меня так, как мои родители чувствуют друг друга. Я решила вернуться к теме, которая меня волновала сейчас не меньше, чем глобальные беды Земли и ее обитателей.

– Ген, может, ты ошибся, не понял чего-то насчет моего отца? Мне казалось, что он чем-то гораздо более серьезным занимается.

– Я целый вечер сидел! – обиженно ответил Гена. – До трех ночи!

– Молодец, хакер! – хмыкнула я. – Спасибо!

– Пожалуйста, я же ради тебя это делал.

– А два других ООО?

– Там вообще что-то непонятное, но мне показалось, что это перепродажа леса.

– Леса?!

– Ну да, а что такого? Многие сейчас лес перепродают…

– В смысле рубят и продают?

– Не сами. Ну, я не знаю… Какая тебе разница?

Я решила, что Гена наверняка что-то не так понял. Ни снэки, ни вырубка леса не могут быть делом моего отца. Он порядочный, надежный, в нем есть уверенность, сила, что-то очень правильное и, главное, близкое мне. Я спрошу его и, я уверена, окажется, что он занимается чем-то полезным и хорошим – строит, восстанавливает заброшенные заводы. А если и продает, то что-то нужное – полезные продукты, одежду или мебель. Гена наверняка не туда посмотрел, не то прочитал. Или вообще говорит всё нарочно, чтобы позлить меня – у него это самая любимая пристройка. Злить и потом удивляться, почему же я не разговариваю голосом Дюймовочки, и не улыбаюсь робко, и не хлопаю длинными синими ресницами, на которых блестят капельки слез и росы.