Сила обстоятельств

Я надеялась, что снег доставит мне немного радости. Но две недели, проведенные в Куршевеле, разочаровали меня. Вокруг была та самая буржуазия, которой я сторонилась в Париже. Супруги, которые жаловались, что в Конго нельзя больше бить негров, были бельгийцами, однако французы понимали и разделяли их печаль. Поэтому, когда в апреле я решила уехать на несколько дней с Ланзманном, мы выбрали Англию: южное побережье, Корнуолл. Из французов только молодежь вызывала у меня симпатию. Студенты левых взглядов попросили меня как-то прочитать в Сорбонне лекцию о романе, и я согласилась. Я жила так замкнуто, что, войдя в аудиторию, была удивлена оказанным мне приемом, обнаружив, что присутствующие знают меня. Их дружеское расположение согрело мне сердце: оно в этом нуждалось.

Глава IX

Бомбардировка Сакета повлекла за собой вмешательство английских и американских посредников; заговорили о дипломатическом Дьенбьенфу; армия громко заявляла, что не согласится на это. Начали поговаривать о возвращении де Голля.

ФНО в значительной степени вобрал в себя партию Алжирское национальное движение (АНД) и требовал, чтобы к Армии национального освобождения применялись соглашения международного права. Когда французское правительство гильотинировало двух алжирских бойцов, были расстреляны трое французских пленных. 13 мая Алжир решил устроить манифестацию против этих репрессий.

Вечером я была с Ланзманном дома, когда нам позвонил Пуйон, статс-секретарь Национального собрания: манифестация на Форуме в Алжире обернулась мятежом; толпа во главе с Лагайардом захватила правительственное здание; генерал Массю возглавил Комитет общественного спасения. Словом, чтобы остаться французским, Алжир при поддержке армии отделялся от Франции.

На следующее утро стало известно, что на Форуме генерал Салан бросил лозунг: «Да здравствует де Голль!». И де Голль только что сообщил в коммюнике: «Я готов принять на себя полномочия Республики». На другой день газеты описали маскарад под названием примирение, устроенный в городе Алжире и по всей стране.

Вечером, когда в театре Сары Бернар я смотрела «Осуждение Лукулла» Брехта, мрачный выпад против войны и генералов, зал неистово аплодировал, но там собрались левые интеллектуалы, давно уже оказавшиеся в изоляции в собственной стране. Коммунисты проповедовали оптимизм. Ланзманн представлял Сартра в Комитете сопротивления фашизму; на каждом заседании Раймон Гюйо заявлял: «Прежде всего мы должны радоваться: комитеты создаются повсюду… Ситуация отличная…» Но 19-го всеобщая забастовка, объявленная профсоюзами, провалилась. В тот же день де Голль проводил пресс-конференцию, Ланзманн рассказал нам о ней за ужином у Бостов на улице Бюшри. Де Голль сообщил, что желает легально быть призванным страной. Светские дамы внимали ему с восторгом. Мориак млел от удовольствия. Бурде спросил де Голля, не думает ли он, что играет на руку мятежникам. Де Голль ответил примерно так: «Ваш мир – не мой мир». Он добьется успеха, в этом Ланзманн не сомневался; буржуазная демократия предпочитала скорее высказаться в пользу диктатора, нежели воскресить народный фронт. Бост не хотел этому верить, и они поспорили на бутылку виски.

Во время промежуточной посадки в Орли американцы отказались покинуть самолет, ибо воображали, что Париж предан огню и мечу; мы невесело посмеялись над этим. Все происходило при унылом спокойствии. Страна дала убедить себя, что есть лишь один выбор: де Голль или парашютисты. Армия была голлистской, полиция – фашистской. Мош предложил создать народное ополчение, но в тот момент, когда парашютисты готовились идти на Париж, единственной заботой правых и социалистов было избежать «Пражского переворота». Что же касается инертности пролетариата, то ее, конечно, следовало принять за согласие. Без де Голля наверняка произошла бы вспышка, но его правительство между 1945 и 1947 годами было не хуже тех, что пришли ему на смену. Он сохранял свой престиж освободителя и, не будучи продажным, слыл честным. Благодаря ему Алжир торжествовал.

То, что 13 мая казалось невозможным, 23-го представилось нам неизбежным. «Черноногие» и армия победили. Все произойдет без стычек, это было настолько очевидно, что делегация, в которую входил Ланзманн, решила не переносить своего отъезда. Ему хотелось остаться, но он не мог отмежеваться от других. Я собиралась провести с ним два дня в Онфлёре, который мы так любили. Показав мне на цветущие яблони, Ланзманн с огорчением сказал: «Даже трава станет другого цвета». Более всего нас удручало то, что мы вдруг обнаружили, какой вид постепенно приобретала Франция: деполитизированная, бездеятельная, готовая покориться людям, желавшим продолжить войну в Алжире до победного конца.

Утром 24 мая я проводила Ланзманна в Орли. Для меня, как и для многих других, это были обескураживающие дни. Я больше не работала. В марте я отдала Галлимару «Воспоминания благовоспитанной девицы» и не решалась продолжать их. Моя праздность и всеобщая тревога заставили меня, как в сентябре 1940 года, обратиться к дневниковым записям. В значительной степени я начала их еще и для того, чтобы показать позже Ланзманну, с которым почти не имела возможности переписываться. Вот они.

26 мая

Странные дни, когда час за часом слушаешь радио и покупаешь все выпуски газет. Вчера, на Троицу, 800 000 парижан покинули город, улицы опустели; было душно, но не жарко, погода стояла пасмурная. Из окна Сартра было видно, как проезжают красные пожарные машины с огромными лестницами, направлявшиеся к бульвару Сен-Жермен. Улицы патрулируют полицейские машины. Новый комитет Алжира (Массю, Сид-Каре, Сустелль) заявил в субботу: «Де Голль или смерть». Позавчера Ланзманн уехал в Корею. Телеграмма из Москвы, где он остается на три дня.

Вечером в «Палетт» разговор с Сартром о моей книге. Он напомнил мне, как мы были счастливы в Руане в дни нашей безвестной молодости. Не исказить это время, рассказывая о нем.

Сегодня очень холодно. Ветер ворошит плющ на кладбищенской ограде и проникает ко мне во все щели окон. На работу, за которую я берусь, у меня уйдет три или четыре года, это немного пугает. Думаю, для начала надо сразу собрать побольше материала.

Да, и весь понедельник опять давит тусклая атмосфера катастрофы – в Париже так же пусто, как вчера, в газетах – цензура, иностранная пресса под запретом. Прошел дождь, а потом разразилась гроза с громом. Обед в «Палетт» с Назымом Хикметом. Семнадцать лет тюрьмы, и теперь, из-за сердца, ему приходится лежать двенадцать часов в день. В нем столько обаяния. Он рассказывает, как через год после выхода из тюрьмы на него два раза покушались (машины на узких улицах Стамбула). Потом его хотели отправить нести военную службу на русской границе, а ему было пятьдесят лет. Военный врач признался: «Постоите полчаса на солнце, и все – вы труп. Но я обязан подписать свидетельство о вашем добром здравии». И тогда бурной ночью на маленькой моторной лодке он пустился в путь через Босфор: в тихую погоду пролив слишком хорошо охранялся. Хикмет хотел добраться до Болгарии, но по разбушевавшемуся морю это было невозможно. Ему встретилось румынское грузовое судно, он стал кружить вокруг него, выкрикивая свое имя. Они поприветствовали его, помахали платками. Но не остановились. Он последовал за ними, продолжая кружить среди неистовых волн. Через два часа они остановились, но не подняли его на борт. Мотор у него заглох, и он решил, что все кончено. Наконец его взяли на судно: понадобилось звонить в Бухарест, чтобы получить разрешение. Продрогший, полумертвый, он вошел в офицерскую каюту и увидел свою фотографию огромных размеров с надписью: «Спасите Назыма Хикмета». Самое забавное, добавил он, что уже год, как меня освободили.

Ланзманн звонит из Москвы. Так близко и так далеко. Молодые ребята, остановив его у входа в отель, прошептали: «Бизнес?» Они хотели обменять девушек на его одежду. Он в растерянности, обеспокоен событиями, о которых знает только от корреспондента «Юманите».Работать трудно. Все ждут неизвестно чего.

Вторник, 27 мая

Обед с Сартром в «Куполь». Всеобщая конфедерация труда призвала к забастовке, Объединение профсоюзов и Французская конфедерация христианских трудящихся не откликнулись на этот призыв, и все-таки мы чего-то ждали – напрасно; автобусы и метро работают. Ощущение, что переживаешь «исторические» дни, но не такое острое, как в июне 1940 года.

Этой ночью мне снилось, будто с неба падали какие-то ужасные черные штуки, перекрученные, словно виноградная лоза; одна упала на землю рядом со мной, оказалось, это огромный питон, от страха я не могла двинуться с места. Мимо проезжала машина, похожая на полицейскую, я вскочила в нее: они охотились на змей, которые вот уже несколько часов падали на страну – какую-то странную страну джунглей и изрытых дорог. Но единственное захватывающее видение – это огромные апокалиптические формы над моей головой, которые падали.

Весь день телефонные звонки, как ночью 13 мая.

Нигде никакой забастовки, только у шахтеров Севера. Де Голль заявил этой ночью, что если в течение сорока восьми часов у него не будет власти, то он ее возьмет. Армия с ним. В Тулузе от военного коменданта потребовали обеспечить порядок (из-за манифестации, назначенной на этот вечер), он отказался.Сартр работает над пьесой; я пытаюсь вникнуть в свое прошлое. По дороге в Онфлёр Ланзманн говорил мне: «Даже трава станет другого цвета». Я гляжу на площадь Сен-Жермен и думаю: «Это будет другой город».

Среда, 28 мая

Вчерашний вечер мы провели с Лейрисами. Слушали у них радио. Невозможно поймать «Радио Люксембург», есть только государственная станция. Вспоминается время, когда мы вот так же слушали вместе с ними радио в момент возвращения немцев в конце войны в Бельгию.Во второй половине дня должна состояться многолюдная манифестация, мы идем туда.

Пятница, 30 мая

Я больше не могу писать ничего другого, кроме этого дневника, да и вообще нет желания писать, но надо убить время. В среду обед в «Палетт» с Клодом Руа, который попросил восстановить его в компартии, и его наверняка восстановят. Он процитировал высказывание де Голля о Мальро, которое гуляет по Парижу: «Он упрекал меня в том, что я ловлю рыбу на удочку на берегу Рубикона, а теперь, когда я перехожу Рубикон, сам он удит в лагуне». Все это время Мальро действительно провел в Венеции в разговорах об искусстве, однако позавчера вечером он вернулся и, по словам Флоранс, готовится стать министром информации или культуры.

В среду в 16.45 мы едем в такси к станции метро «Рёйи-Дидро». Длинное шествие по левому тротуару, судя по всему, коммунисты, они несут плакаты «Да здравствует Республика!». Из метро выходит множество знакомых людей: Понтали, Шапсаль, Шоффар, Адамовы, Познеры, Анн Филип, Тцара, Жеже со своей семьей и мастерской, моя сестра. Все удивлены при виде такой огромной толпы, каждый опасался, что манифестация потерпит неудачу. На площади Нации черно от народа. Старые республиканцы ликуют, это заставило их помолодеть на пятьдесят лет; они подпрыгивают, чтобы увидеть поверх голов длину шествия, их лица сияют. Люди карабкаются на столбы посреди шоссе, взбираются на плечи приятелей и одобрительно кивают: шествию не видно конца ни в ту, ни в другую сторону. Вдоль тротуаров люди аплодируют и кричат вместе с нами: на самом деле это тоже манифестанты. Толпа радостная, толпа благоразумная, которая повинуется инструкциям. Никто не кричит: «Да здравствует Республика!», в основном кричат: «Фашизм не пройдет!», многие: «Смерть Массю, смерть Сустеллю!», а кое-кто и «Долой де Голля!», но неуверенно. Поют «Марсельезу» и «Походную песнь». Сартр поет во весь голос. В окнах – любопытные, многие из которых выражают нам свою симпатию; дети аплодируют. Огни светофоров загораются то красные, то зеленые, хотя движение перекрыто. Между тем время от времени шествие замирает, люди останавливаются, потом снова двигаются вперед. У полицейского поста бесстрастно застыли блюстители порядка, повернувшись в их сторону, толпа с вызовом кричит: «Смерть Массю!» Шествие пылкое, единодушное, волнующее. Говорят, что бывшие узники лагерей прошествовали в полосатой одежде, а инвалиды, больные – в своих инвалидных колясках. Прибытие на площадь Республики стало разочарованием, там ничего не предусмотрели. Взобравшись на цоколь, люди размахивали флагами, но не прозвучало ни одного лозунга; все начали расходиться. Послышались крики: «На площадь Согласия!» – но никто этому призыву не последовал; впрочем, пройти все равно было нельзя. На пути – ни одного полицейского, но оба конца охранялись автобусами жандармерии. Толпе не хватало боевого духа. Удивлял порыв, который всех увлек: пришли даже самые аполитичные люди. Однако некоторые из нас заметили, что настроение у всех слишком хорошее, люди с удовольствием кричали и пели, но к действию не были готовы.

Мы вернулись к Сартру взволнованные, с проблеском надежды в душе. У Сартра вечер был занят, а я не могла оставаться в одиночестве и пошла в ресторан на улице Станисласа, чтобы встретиться с Бостами и Аптекманами. Мы забрали машины, оставленные на улице Фобур-Сент-Оноре, и кружили возле сверкающего огнями Елисейского дворца. Время близилось к полуночи; собравшиеся вечером люди стали расходиться. Доносились выкрики: «Массю в Париж! Парашютистов в Париж!» То была горстка элегантных сорокалетних. Полицейские очень вежливо оттеснили их. Всюду – республиканские отряды безопасности в темных машинах и без машин, с оружием в руках; если бы они действительно были республиканскими, можно было бы чувствовать себя защищенными, но при нынешних обстоятельствах они скорее внушали страх. Пешеходов и машины пропускали. Барбара Аптекман решила пококетничать с ними, в ответ они отпускали любезные шуточки. «Чего вы ждете?» – спросила она. «Де Голля, но ждем уже два часа, а его все нет», – отвечали ей. А другие добавили: «Ждем, когда придет час драться». На следующий день утро выдалось на редкость печальным. Стояла чудесная погода, я вышла посмотреть газеты, в скверах пели птицы, с каштанов опадали цветы. Я села на террасе кафе на углу авеню д’Орлеан. «Фигаро» критиковала манифестацию. «Юманите» сообщала о 500 000 манифестантах, это меня разочаровало, потому что я думала, что нас действительно было 500 000. Вернувшись, я не чувствовала в себе силы ни серьезно читать газеты, ни писать, ничего. Меня обуяла тревога. На тротуаре стояли переполненные мусорные ящики: началась забастовка мусорщиков.Обедали мы у Пуйонов. Именно там мы услышали обращение Коти к палате депутатов: он грозил подать в отставку, если де Голля не наделят властью. Вечером де Голль собрал в Елисейском дворце руководителей «национальных» групп. Понадобится еще один день торга, и все произойдет согласно хорошо продуманному и прекрасно исполненному сценарию. Я возвращаюсь домой в состоянии сильнейшего раздражения.

Суббота, 31 мая

Спокойствие вернулось ко мне, сама не знаю почему; возможно, потому что Сартр отказался принимать снотворное, призывает себя успокоиться и спать, а это заразительно. Но главное, все уже решено, партия проиграна, и, как говорил Тристан Бернар после своего ареста, бояться уже нечего, пора начинать надеяться. Наверняка сегодня вечером де Голля утвердят. По крайней мере, произойдет раскол СФИО. Забастовка преподавателей, которую поддержали родители, прошла успешно. Возникнут серьезные оппозиционные силы, и с ними так или иначе будут считаться. В четверг вечером в Сен-Жермен-де-Пре не обошлось без происшествий, Эвелина при сем присутствовала. К Елисейским полям двинулись роскошные автомобили с роскошными господами внутри; образовалась пробка. Они стали сигналить: «Алжир французский». Кафе опустели, все посетители вышли, и так как перед церковью лежали груды камней, они подобрали их и стали кидать в автомобили. Эвелина вместе с Робером проследовала в машине за роскошными автомобилями. Возле Елисейского дворца дамы, увешанные драгоценностями, в вечерних платьях, в длинных кожаных перчатках, братались с жандармами в касках.

Даже в нашем окружении люди, не удержавшись, бросали: «Де Голль все-таки лучше, чем Массю».

Сартр обедал с Кокто, тот не был согласен с обращением, направленным де Голлю Академией.

Пресс-конференция в «Лютеции» относительно пыток. Мориак провозглашает себя голлистом, ему аплодируют весьма слабо. Большой наплыв народа. Журналистов, правда, мало, зато пятьсот интеллектуалов.

Читаю я сейчас гораздо больше, чем пишу.

Ланзманн прилетает в Корею сегодня. Любопытная ситуация.

Вчера около трех часов, возвращаясь в такси с улицы Бломе, я увидела группы молодых людей, бродивших по бульвару Пастера. «Полицейские прогнали их, но они опять возвращаются», – заметил водитель такси. Это были представители правых взглядов, они хотели возобновить занятия в классах. «Я лично в забастовках больше не участвую, – продолжал шофер. – Я понял, ты не работаешь, а другие работают, так какой смысл… Ну, что может случиться? Хуже того, что было, не будет». (Такие рассуждения слышишь всюду: по крайней мере, что-то изменится. Хуже быть не может.) А шофер добавляет относительно де Голля: «Все это по его вине: в 1945 году ему всего-навсего надо было прогнать всех евреев». Я только рассмеялась, и он в заключение сказал: «Я в этом ничего не понимаю, решительно ничего. Никто ничего не понимает. А у меня сын в Алжире».

По радио сообщают, что вчера вечером на Елисейских полях снова состоялись манифестации с сигналами машин и криками «Да здравствует де Голль!». Их противники кричали: «Фашизм не пройдет!». Стычки, несколько тяжело раненных.Обед и спокойный день с Сартром. Радио сообщает о назначенном на завтра вступлении в должность де Голля. Де Голль умерил свои притязания; он собственной персоной предстанет перед палатой депутатов и позволит себя фотографировать. Предполагается крайне правый состав кабинета министров, но никого из Алжира. Несмотря на вчерашнюю чудовищную манифестацию, Алжир должен испытывать беспокойство.

Выйдя от Сартра, я встретила Эвелину, Жака, Лестьенна, Бенишу Они собирались на Елисейские поля, где предполагается большая демонстрация сил.

Эвелина дежурит в комитете 6-го округа, а по вечерам принимает участие во всех событиях. У меня появилось острое желание стать молодой и двинуться вместе с ее группой в истинно молодом порыве на Елисейские поля. Возможно, я так и поступила бы, если бы у меня не была назначена встреча с Виолеттой Ледюк. Я вернулась домой. Восемь часов вечера, и снова тревога. В любом случае я поведу ее в Сен-Жермен, не могу сидеть взаперти, в стороне этим вечером, последним вечером Республики. Комитеты предусматривают манифестации на завтра, но все это неопределенно и потому вызывает беспокойство.