Сила обстоятельств

Какой удар 24-го, когда, купив в киоске на пьяцца Колонна «Франс суар», мы прочитали огромный заголовок: «Революция в Венгрии. Советская армия и авиация атакуют восставших». На самом деле авиация в этих событиях участия не принимала. Тем не менее события, судя по сообщениям «Паэзе сера», были ошеломляющими: 300 000 человек прошествовали по Будапешту, требуя возвращения Надя, независимой от СССР политики, а некоторые – даже выхода из Варшавского договора. Полицейские стреляли по толпе. Срочно прибывшие в Будапешт советские танки тоже стреляли, по меньшей мере 350 человек было убито, тысячи ранены. Когда на следующее утро Надь взял власть, русские и восставшие сражались, толпа линчевала полицейских.

В тот вечер мы ужинали вместе с Гуттузо и его женой; он привез нас в ресторан «У Жоржа» возле Виа Венето, где гитарист наигрывал старинные римские мелодии. Мы с волнением обсуждали события, не понимая их. Как в Познани, десталинизация, вылившаяся в протест против непопулярного и даже ненавистного режима, против чрезмерно суровых условий жизни, привела к националистическому взрыву с определенными требованиями; как в Познани, полиция стреляла; но почему русские танки столь поспешно вторглись, опровергая обещания XX съезда, нарушая принцип невмешательства, пятная СССР преступлением, которое выставляло его перед всем миром империалистической державой, притесняющей другие страны? Потрясенному Гуттузо и в голову, однако, не приходило разорвать бесчисленные узы, которые связывали его с партией. Он боролся со своим смятением с помощью слов и стаканов виски, вызывавших у него слезы на глазах. Сартр, почти так же, как он, вовлеченный в события в силу тех усилий, какие он предпринимал, чтобы найти общий язык с коммунистами, защищался тем же самым способом. Не могли мы не думать и о французских левых силах, которые, как никогда, нуждались в сплоченности – только что стало известно о глупом захвате Бен Беллы – и которых эта неоправданная трагедия окончательно разъединит. Появление Анны Маньяни отвлекло нас. Она села за наш столик и под аккомпанемент гитариста тихонько спела несколько песен. Затем мы снова вернулись к нашим раздумьям. Временами у меня появлялось желание пародировать Дос Пассоса: «Сартр опрокинул стакан виски и с волнением сказал, что СССР был единственной надеждой социализма, но обманул ее. Нельзя ни поддержать вторжение, ни осудить СССР, заметил Гуттузо. Он заказал еще стакан, и на глазах его выступили слезы». Однако этот юмор терял смысл при сравнении с той искренней тревогой, которая охватила в эту самую минуту, в чем мы не сомневались, тысячи людей.

«Паэзе сера» и «Унита» комментировали события с большой беспристрастностью. Ситуация, казалось, развивалась в сторону соглашений, аналогичных тем, что осуществлялись в Польше. Надь объявил амнистию, по всей стране создавались рабочие советы и революционные комитеты. Он пообещал и добился вывода русских войск, размещавшихся в Будапеште. Когда я прощалась в Милане с Сартром, собираясь навестить сестру, мы уже немного успокоились. Но выход из тюрьмы и выступление по радио кардинала Миндсенти, требования восставших, уступки Надя снова пробудили тревогу: Надь сообщал о восстановлении прежних партий и свободных выборах, несмотря на визит Микояна и Суслова, он отвергал Варшавский договор и требовал для Венгрии нейтралитета. Русские танки окружили Будапешт.

Во второй половине следующего дня Ланзманн прилетел за мной, и мы покинули Милан. На ночь мы остановились в Сюзе; моросил дождь, мы купили газеты. Москва обвиняла Надя в том, что он выбрал «фашистский путь». Беспокоило нас и то, что происходило в Египте. После национализации Суэцкого канала в Англии и во Франции все лето велась ожесточенная пропаганда против Насера. 30 октября Ги Молле и Иден предъявили ему ультиматум. Несмотря на противодействие всего остального мира, ожидали франко-английской высадки десанта в Египте.

На следующее утро мы покидали Италию через перевал Мон-Женевр; между ярко-голубым небом и огненно-рыжей землей радостно сверкал снег. Будапешт, Каир были далеко; мы говорили о них, но единственно реальным мне казалось сияние гор под солнцем.

Когда я приехала в Париж, страна публично возмущалась новым «национальным унижением», которое только что пришлось пережить. 5 ноября французские и английские парашютисты приземлились в Египте. 6 ноября под нажимом ООН, США, Хрущева и английской лейбористской партии они поспешно отступили. На самом деле, как выяснилось, моих соотечественников главным образом беспокоили возможные трудности с бензином, которые повлечет за собой блокада канала.

Вернувшись из Италии, Сартр с отвращением читал французскую коммунистическую прессу. По поводу Венгрии «Либерасьон» говорила о «фашистском путче», Андре Стиль называл рабочих Будапешта «отребьем свергнутых классов», а Ив Моро – «версальцами». В интервью журналу «Экспресс» Сартр безоговорочно осудил советскую агрессию; он сказал, что с сожалением, но полностью порывает со своими советскими друзьями и еще более бесповоротно – с руководителями французской компартии. А ведь Сартр на протяжении многих лет прилагал столько усилий, чтобы прийти к согласию с ними! И тем не менее он ни минуты не колебался: против русского вторжения следовало выступить во имя того самого социализма, который оно якобы призвано защитить. Вместе с ним и другими писателями я подписала протест против русского вмешательства, который был опубликован в «Обсерватёр». Нас выводили из себя лживые заявления «Юманите», представлявшей линчеванных полицейских рабочими, ставшими жертвами фашистов. Но, с другой стороны, нас прямо-таки восхищал благородный интернационализм наших шовинистов: раз русские танки стреляли в венгерских рабочих, они предлагали запретить французскую компартию. Незапятнанные поборники справедливости – залитые алжирской кровью – произносили высокие фразы о праве народов распоряжаться своею судьбой, а в поддержку они подожгли штаб-квартиру компартии и напали на здание «Юманите». Будапешт – какая удача для правых сил! Эволюция СССР и польский октябрь притупили их оружие, зато теперь им дали взамен новое. И они им пользуются. Когда Мальро спрашивают, не сожалеет ли он, что предал «Удел человеческий», в ответ он говорит одно: Будапешт.

Нет, венгерские трудящиеся не были «версальцами», но ведь именно на контрреволюцию рассчитывали правые, когда «Радио-Эроп-либр» поддерживало восставших. Существовала ли такая возможность? Но поскольку мы считали, что социализм, даже в искаженном, нечистом виде, является сегодня единственным шансом людей, как тогда оценить советский ответный удар?

Коммунистическая пресса упорствовала в своей лжи. Правда, некоторые из партийных интеллектуалов более или менее осторожно высказали свое неодобрение. Роллан был исключен. Клод Руа, Морган, Вайян получили предупреждение. В бюро Национального комитета писателей, куда входил и Сартр, произошло яростное столкновение между Арагоном и Луи де Вилльосом, который вместе с несколькими другими сочувствующими ушел из Комитета. Веркор и Сартр посчитали необходимым остаться, однако текст, который в конце концов Арагон представил на подпись, показался им несостоятельным. Комитет интеллектуалов сотрясали жестокие споры. Кое-кто из его членов, в особенности бывшие коммунисты, хотели навязать резолюцию, решительно осуждавшую СССР; это привело бы к изгнанию коммунистов из Комитета. Другие полагали, что для нас, французов, основной задачей остается мир в Алжире и что не следует вносить раскол: такова была позиция всех моих друзей, и Ланзманн отстоял ее.

В январе «Тан модерн» выпустил специальный номер, посвященный Венгрии. Свою позицию Сартр разъяснил в работе «Призрак Сталина»: «Истинная политика содержит в себе в скрытом виде собственную моральную оценку». Именно на это он опирался, критикуя отношения СССР со странами-сателлитами и осуждая русское вмешательство. Однако Сартр опять подтверждал свою приверженность социализму в том виде, в каком он воплощался в СССР, несмотря на ошибки его руководителей. Будапешт нанес Сартру удар. Но в конечном счете именно это дало ему возможность проверить определенную им для себя линию поведения: сделать выбор в пользу СССР и рассчитывать лишь на себя, отстаивая свою точку зрения.

Сартр никогда не переставал требовать живого марксизма; участились встречи между ним и оппозиционными коммунистами. Но даже с ортодоксальными коммунистами, даже с СССР отношения не были порваны, так же как с Движением сторонников мира. Сартр узнал, что «Почтительная потаскушка» по-прежнему идет в Москве, ее играли в Чехословакии и даже, чуть позже, в Венгрии. До весны 1957 года Сартр дважды встречался с Эренбургом, и, хотя никто из них не изменил своих позиций, между ними происходили сердечные беседы. Верные духу XX съезда и к тому же довольно ловкие, русские решили не отталкивать от себя симпатизирующих, которые отказались принять Будапешт: Веркор, один из тех, кто выразил протест, посетил в 1957 году СССР. Это было важное новшество: теперь стало возможно критиковать по отдельным вопросам Советский Союз без того, чтобы тебя сочли предателем. Такая умеренность позволила нам продолжить совместную работу с французской компартией по самому жгучему для нас вопросу: Алжиру.

Глава VIII

Не по своей вине и не с легким сердцем я позволила Алжирской войне завладеть моими мыслями, моим сном, моими настроениями. Я, как никто, склонна была следовать совету Камю – защищать, несмотря ни на что, собственное счастье. Ведь были Индокитай, Мадагаскар, Касабланка, но спокойствие всегда возвращалось ко мне. После захвата Бен Беллы и событий вокруг Суэцкого канала я его лишилась: правительство явно собиралось упорствовать в этой войне. Алжир добьется своей независимости, но не скоро. И в тот момент, когда я даже смутно не видела конца, истина так называемого умиротворения стала очевидна всем. Заговорили резервисты, сведения поступали со всех сторон: это и разговоры, и письма, адресованные мне и моим друзьям, иностранные репортажи, полусекретные отчеты, распространяемые небольшими группами. Известно было не все, но многое, слишком многое. Мое собственное положение в своей стране, в мире и отношение к самой себе изменились.

Я человек умственного труда, я придаю значение словам, истине, и ежедневно мне приходится сносить бесконечно повторяющуюся агрессию лжи, льющейся отовсюду. Генералы, полковники объясняли, что они ведут благородную и даже революционную войну. «Черноногие» вроде бы требовали интеграции, хотя на самом деле одна мысль о едином Коллеже бросала их в дрожь. Они утверждали, что, за исключением нескольких смутьянов, местное население их любит. Однако во время очередной карательной операции не делалось никакого различия между хорошими мусульманами, своими мусульманами и остальными: линчевали всех, кто попадал под руку. Пресса превратилась в поставщика фальсификаций. Она замолчала бойню, причиной которой стали Фешо и Кастий [47] , но подняли крик против покушений, открывших Алжирскую битву. Парашютисты оцепили Касбу, терроризм был остановлен, но нам не сказали, какими способами. Газеты опасались не только конфискации тиража и преследований, но и охлаждения своих читателей: они говорили то, что те хотели услышать.