Силоам

Пока подруги Ариадны, выходя из столовой, поочередно появлялись в резком свете большого коридора, где их поджидали нахальные мужские взгляды, Ариадна в своем коричневом платьице, незаметно отделившись от их компании, шла по длинным коридорам, открывала двери пустых залов, проходила по темным туннелям и, в конце концов, выходила на неясное безымянное место, абстрактное место, которому маленькое зеленое растение довольно условно придавало земную окраску.

Им нужно было сказать друг другу самые неотложные вещи: их сердца переполняло все то, что принес им день; но время, которое им предстояло провести вместе, было так коротко, что, не желая дать себе отвлечься от своего обожания, оба молчали. Они смотрели друг на друга, созерцали друг друга с жадностью, счастливые ощущением того, что они целиком захвачены любовью, уверенностью в том, что их встреча не ограничена узкими рамками замкнутого мира, но их окружает еще что-то, созданное ими не только для себя. Ибо их любовь стояла между ними, как немое и невидимое существо, бывшее выше их обоих. Все способствовало их отрешенности от мира. Они в сотый раз разглядывали эти голые стены, создававшие вокруг них неопределимую обстановку, которая не несла на себе отпечаток времени, где ничто не напоминало о том, что всему когда-то приходит конец: можно было подумать, что это прихожая вечности. Само тело Ариадны сливалось с простотой этого непреходящего мира. Ее улыбка, слегка обозначенная краешком губ, была улыбкой самой судьбы. Она объединяла в душе Симона образы самых старых грез, самых стойких, из тех, на которых никак не отражается реальная жизнь, потому что слишком большое расстояние отделяет их от нее, и у них нет никаких шансов сбыться. Эта неподвижная улыбка, казалось, тоже не связана со временем. Губы, сложившиеся в нее, должно быть, не претерпели рождения, а еще того меньше — эти пламенные глаза, чья невинность бросала вызов годам.

И в предметах, которыми окружала себя Ариадна, ничто не противоречило этому впечатлению. Все в ней наводило на мысль лишь о снеге, морозе, ночи. Но снег, на который она ступит, был густым, плотным, надежным, как на горных вершинах, таким, что не растает, с которым еще предстоит прожить несколько месяцев и который в этот самый момент вновь начинал скапливаться во все новые сугробы у стен. Ночь, через которую она пойдет, тоже была чистой и первородной, одной из миллиардов ночей, осенивших Землю с тех пор, как она стала вращаться в пространстве. Ариадна была так же молода, как природа; она была вечно молодой спутницей стихий…

Понемногу, по мере того, как Симон смотрел на нее, у него начиналось нечто вроде головокружения. В самом конце коридора, словно выходя из тумана, проявлялся какой-то предмет. Это был единственный неприятный и определимый предмет в этом месте; к тому же он был повешен в потемках, на стене поперечного коридора, как постыдная вещь, вещь из другого мира, нелепый спасательный круг, вдруг выплывший из океана ночи. Этим предметом были часы… По мере того, как большая стрелка, зябко вздрагивая, неумолимо приближалась к цифре «VI», то есть к приговору, взгляд Симона снова становился осмысленным. Не то чтобы ход стрелки по циферблату мог уменьшить очарование. Напротив, было очевидно, что и это движение совершается по извечным законам и ничего не может изменить. Цифры по краям циферблата были чистой условностью, они вовсе не могли ускорить ход времени. Каждый вечер снова наступал момент, когда маленькая стрелка устанавливалась на цифре «VI», а большая достигала своего апогея — тогда могло возникнуть чувство, будто так было всегда. Именно в этот момент в конце коридора появлялась Ариадна, в коричневом платье, как звезда на своей орбите. И тогда Симон испытывал в точности то же состояние души, что и накануне, в точности такое же очарование. И вечное возвращение приравнивалось на эти несколько мгновений, чудесно отделившихся от времени и пространства, к настоящей вечности. Но даже прежде того, как большая стрелка, принявшаяся рывками спускаться, достигала роковой вехи, за которой она вновь начнет восхождение, — по всем этажам Дома, наполняя коридор ужасным дребезжанием, раздавался последний звонок дня, такой же грубый, как звук рожка, разрывающий полотнища тишины. Это была череда резких звуков, принимавшихся вибрировать во всех точках пространства, ввинчиваясь в уши, обхватывая весь Обрыв Арменаз крикливой цепочкой, повсюду преследуя опоздавших, обрушивая на все дружеские беседы занавес прощаний. Вскоре сама сестра Сен-Гилэр, которая, со своим лицом ведьмы, словно нарочно была подослана ревнивой судьбой для несчастия влюбленных, подобно роковому старику, пришедшему разлучить супругов посреди их брачной ночи, появится в самом конце коридора, хлопая морщинистыми ручками, от чего вдобавок звенели все ключи, подвешенные к ее поясу…

Симон не дожидался ее прихода. Он давал Ариадне исчезнуть через маленькую дверь, открывавшуюся на железную лестницу, которая выходила на луг, тогда как сам проходил по всем излучинам коридоров. Но иногда он провожал девушку до площадки, образованной лестницей перед дверью, и смотрел, как она уходит, погружаясь в ночь. Она словно отправлялась в настоящее путешествие, в настоящую ночь, в страну, границы которой не всегда видны; и он не без тревоги отпускал ее в этот темный холодный мир, на эту дорогу, полную ловушек и временами скрытую туманом. Он никогда не был абсолютно уверен в том, что снова увидит ее после того, как отпустит вот так, и, глядя, как исчезает ее фигурка, испытывал чувство, похожее на то, как если бы он присутствовал при ее смерти.

— Ариадна, — сказал он ей однажды вечером, перед тем как проститься, — когда мы будем жить вместе, вы ведь никогда не покинете меня, правда?

— Нет, — сказала она. — И у нас будет маленький сад…

Он улыбнулся.

— А не будем ли мы плохими садовниками?…

— Тогда мы выучимся быть хорошими садовниками.

— А что будет в нашем саду?..

Она задумалась.

— Самое красивое в саду, — сказала она, — это немного травы…

Ее улыбка походила на свет и обозначала ее щеки так мягко, так нежно. Симон больше всего любил Ариадну за ее вкус, благодаря которому она всегда предпочитала самые простые, самые ясные вещи. Она сказала: немного травы — и он чувствовал, что она еще ближе к земле… Но вдруг над их головами задребезжал звонок. Было темно. Тогда он живее испытал тревогу, всегда сопровождавшую его мысли о ночи, в которую она каждый вечер тихим шагом уходила на его глазах, совсем одна. Но настолько же, насколько ему хотелось защитить ее от этой ночи, ему было нужно защитить себя самого от этой тревоги.

— Ариадна, — позвал он тихонько.

Она уже ступила на лестницу. Она подняла к нему лицо. Но от волнения он не видел ее, сердце его билось так сильно, что он не почувствовал ее губ…

XV

Влекомая все дальше блестящей зимней упряжкой, Земля наконец остановилась в поразительно синем небе, похожая на сияющее пятно и сверкающая, как новенькое солнце. Снег, великолепный ткач, роскошно задрапировал ее формы, приукрасив все предметы до неузнаваемости, покрыв их обильными метафорами, украсив все вокруг в своем избыточном стиле, слегка выспреннем, часто утонченном, иногда гротесковом. Одинокие скамьи вокруг Дома укрылись такими чистыми и толстыми подушками, что стали неприступными; даже самые узкие тропки окаймлялись гладкими сверкающими валами, доходившими вам до самых плеч, вдоль которых зелеными струями стекал свет.

Симон, словно оплодотворенный счастьем, чувствовал, как множатся его способности к общению с миром. Вокруг него зима наряжала в яркие шерстяные одежды тела всех более или менее здоровых людей, превращая их в спортсменов и в конце концов создавая у них иллюзию того, что они находятся здесь ради собственного удовольствия. Когда Сен-Жельес, облаченный в свитер, переливавшийся всеми оттенками синего цвета, изображая волны, не лишенные ряби, естественным образом возникавшей на его талии, с постоянным опозданием на три минуты, бывшим настоящей пунктуальностью, являлся в столовую, где все уже сидели, овация, которой приветствовалось это явление, каждый день разного цвета и разной пестроты, звучала подобно радостному приветственному кличу и отражала уровень хорошего настроения, какой были способны у себя поддерживать обитатели Обрыва Арменаз. А Сен-Жельес, открывавший в улыбке два больших блестящих золотых зуба, выглядевших у него очень органично и еще больше увеличивавших производимое им впечатление крепкого здоровья (хотя на самом деле они указывали на недостаток кальция), Сен-Жельес, прежде чем в свою очередь приняться за бифштекс или пюре, не упускал случая ответить на этот прием шуточной торжественной речью — тщательно подготовленной импровизацией.

Присутствие в столовой Сен-Жельеса всегда подогревало атмосферу на несколько градусов. Ибо, помимо того, что он прельщал своими физическими возможностями и ораторскими способностями, он часто надевал в самый жестокий мороз настолько весенние наряды, что холод тотчас переставал ощущаться; и когда он являлся на завтрак с короткими рукавами, с голыми руками и с вырезом на груди, г-н Лаблаш, с высоты своего жесткого воротничка, обмотанного шерстяным шарфом, мог сколько угодно критиковать эти чудачества: вид Сен-Жельеса с его пестрой грудью и добродушной физиономией был для всех гарантией благополучия и счастливой жизни.

Больные обоего пола начинали терять чувство своего различия под смешивавшей их униформой. Все они в своих лыжных костюмах, идя по снегу, липнувшему к подошвам, передвигались раскачивающейся походкой моряка. Но настоящие моряки, — их в Обрыве Арменаз несколько, как были там чиновники и артиллеристы, — были способны усилить эффект от красочности своего костюма средствами, с их точки зрения, неподражаемыми. Некоторые из них, действительно, утапливали брюки в широких сапогах из рыжеватой кожи и давали своим юношеским ланитам покрыться бородой морского волка. Симон, которого привлекала необычность этих людей, любил втереться в их компанию и попытаться пожить немного их жизнью. Их рассказы были для него неожиданными иллюстрациями на полях книг Жюля Верна или Гомера. Но вскоре появлялся какой-нибудь инженер, только что выпорхнувший из своего института и охотившийся за слушателями, которым он мог бы поведать о последних технических усовершенствованиях в двигателях внутреннего сгорания; или какой-нибудь молодой бывший мировой судья из Камеруна, получивший последние новости из пустыни, в глазах которого было что-то похожее на растаявшие миражи. Ни одна профессия, ни одна причуда человеческой деятельности, ни одна форма жизни не исключалась в этом месте, где жизнь была так хрупка: Обрыв Арменаз был похож на пляж, где, не входя в воду, можно найти ракушки, в чьей глубине постоянно рокочет море.

Однако с какого бы края света они ни прибыли, больные, в своих лыжных костюмах, понемногу чувствовали, как в глубине их души просыпается новая личность. Волей-неволей этот костюм сообщал им не только новую походку, но и сознание, которого у них прежде не было. Какой-нибудь мелкий конторский служащий, скромный бухгалтер, судебный пристав или заместитель прокурора в один прекрасный день отходили после медленной агонии и на следующее утро воскресали искателями приключений. Понемногу между членами этой странной корпорации зарождалось, таким образом, неожиданное братство, стоявшее выше изначального. В восторге от того, что они вновь родились с общей отметиной, на этот раз оставленной не болезнью, они могли забыть о хронологическом порядке причин, заставивших их выбрать столь исключительную форму существования. Они лучше замечали, застегивая воротники курток или продевая в дырочки на ботинках толстые кожаные шнурки, что уровень снега вокруг придавал их жизни некое дополнительное достоинство, которое, так же, как и затяжная болезнь, дается не всем. Им легче было думать о неприятностях, когда тех больше не существовало. Зима, подчеркивая странность их положения, в конечном счете превращало его в привилегию.

Для женщин лыжный костюм был ценным или роковым преображением: если он не становился могилой их женственности, то подчеркивал их изящество. Симон знал, что Великий Бастард не мог равнодушно смотреть на красную курточку Минни, когда она скользила в последних лучах солнца, слегка пригнувшись, по дороге в долину. Крамер тогда выпрямлялся на своем шезлонге, кидал подушку через всю комнату и, сцепив руки вокруг колен, следил взглядом, через просветы в балконе, за маленькой худенькой качающейся фигуркой, ладно обтянутой костюмчиком, исчезающей вдалеке в блестящей на солнце снежной пыли. Еще долго после того, как она исчезала, он смотрел на два параллельных следа на снегу, усеянных круглыми дырочками, обозначающих проделанный ею путь…