Силоам

Между тем краснолицый, веселый человек с толстыми руками явился предложить им выпить и справиться о том, чего они желают. Они ничего не желали. Тогда, чтобы сделать что-нибудь в их честь, он зажег еще одну лампу в глубине комнаты и повернул выключатель радиоприемника. Симон не успел возразить. Но должен был признать, что на этот раз был бы неправ… Комната медленно наполнялась звуками, которые, еще не приобретя подлинного значения, все же могли придать жизни тайный двойной смысл, как если бы из первой комнаты распахнулась дверь в другую, побольше. Но вдруг, после краткой паузы, возникла более четкая фраза, на мгновение выделившаяся на фоне оркестра, в духе которой молодой человек тотчас узнал Сюжера.

Начиналось все исподволь, глухо, очень далеко, до рождения мира; это была песнь, носившаяся в воздухе, слегка взвиваясь, затем вновь спускаясь к земле. Потом набегала вторая волна, полностью похожая на предыдущую, и укладывалась на первую. Ритм был задан. Теперь, со сжавшимся сердцем, можно было следить за медленным и неизбежным подъемом всех этих волн, в которых проступала темная воля, и которые рождались, лишь чтобы угаснуть, оставив тот же однообразный и сверкающий след на темном фоне ночи… Ибо все они, при помощи разных инструментов, прокладывали одну и ту же борозду, вычерпывая ее богатства, так что каждая углубляла борозду, оставленную предыдущей, и понемногу становилась ясной суть красоты их однообразия. Это шло из глубины времен; это накатывалось на вас непрерывно, с немного томящей старательностью, словно чтобы вычерпать суть избранной идеи, не пролив ни капли; это было что-то неутолимое, желавшее добиться своей цели и не могущее этого сделать.

Симон часто говорил себе, что очень мало людей способны долго думать об одном и том же и что отсюда и проистекает вся беспомощность, вся трусость, довлеющая над миром. Сюжер же избрал одну мысль и довел ее до конца. «Важно именно то, — мысленно повторял Симон, — что Сюжер, что кто-то дошел до самого конца: на это способен один человек из тысячи…» Волны вздымались, опадали, шли все по тому же пути, все по той же колее, но каждый раз более пронзительные, более многочисленные, более плотные; от них больше нельзя было скрыться: и в самом этом упорстве сквозила сила.

Молодой человек предоставил нести себя этой вздымающейся и опадающей волне, глядя на снег, разбивающийся о землю, о стекло одновременно с другими волнами, в медленном музыкальном смешении, с монотонностью мощи, в конечном итоге все затопляющей; и чувствовал, как с каждой минутой все толще становится перегородка, отделяющая его от мира… И тогда, в тот момент, когда уже пропала всякая надежда на конец этого постоянного падения и вознесения, волны, разбухнув в своей колее до такой степени, что их напряжение стало одновременно радостью и болью, вдруг, против всякого ожидания, приняли новое направление, словно открыв иной мир; но тотчас же, словно эта измена отобрала у них всю мощь, разбились о необратимую преграду, пораженные окончательным и смертельным решением, как мир, разрушенный навсегда, чьи обломки застыли недвижимо.

Симон подумал, что то ощущение, которое он испытал, войдя сюда, — что он живет во времени, отличном от обыкновенного, — вызывала также и музыка: она вводила его в царство, где каждая вещь была вознесена до вершины своего значения. Возможно, это отчасти было вызвано тем, что, намеренно отвратившись от мира, поклоняющегося действию, музыка тем самым создавала особый мир, отвечавший стремлению рассматривать явления в их сути, мир, где воззрения человека никоим образом не были связаны практическими нуждами и где взгляд его, наконец, очищался. И может быть, говорил себе Симон, может быть, маленькая девочка, играющая гаммы, уже ближе к Богу, чем все остальные люди…

Он повернулся к Ариадне. Она не пошевельнулась. Облокотившись на стол, слегка склонив лицо, так что его совершенно скрыли маленькие бурливые волны волос, стихавшие на затылке, она унеслась куда-то, он это видел, в той же позе, в какой отдаются во власть сна и которая располагает нас не только к отдыху и забвению, но также к вниманию и благочестию. Он узнавал ее целиком в этой позе, которую любил, и восхищался тем, как любое событие застигало ее готовой принять его в себя самым правильным и самым действенным образом. Он вдруг увидел ее такой, как на вечере у доктора Кру, когда, повернув голову, встретил позади себя ее нежно горящие глаза, эти глаза, свет которых всегда следовал по одному пути и с силой, свойственной всем соблазнам слабости, предъявлял к его жизни все более серьезное и таинственное требование…

Тогда он задумался над тем, сколько времени ему еще случится видеть ее такой, сколько еще раз за свою жизнь она окажется рядом с ним, позади него в тот самый момент, когда он будет чувствовать себя самым одиноким, в тот самый момент, когда она будет нужна ему, как никогда. Сколько еще раз они вместе услышат эту «Поэму» Сюжера, о которой она сказала ему только что, сжав его руку: «Как будто идешь по потоку» — тогда как он думал о снеге, вихрями бьющемся о стекло. Сколько смысла они еще успеют открыть в «Поэме», в «Играх теней»?.. Он спохватился, что впервые думает о будущем. Но может ли в будущем быть что-то большее, чем в прошлом? Он вдруг испытал дурное предчувствие от изменений, которые принесет новый год. Будет Праздник; будет Пондорж: это все были события, которые Обрыв Арменаз вырабатывал, создавал сам, за своей зачарованной оградой. Но наступит день, когда падающий сейчас снег растает на солнце, когда дорога, луг, леса сбросят свои мягкие одежды, это сверкающее покрывало, подменившее собой землю. Он боялся этого момента. И чтобы лучше насладиться падающим снегом, чтобы удостовериться в том, что он падает, что еще зима, он подошел к самому окну и прислонился к нему лбом. Но только несколько снежинок еще оседали маленькими сияющими звездочками на темном фоне стекла: пора было уходить…

Ариадна тоже встала и, склонившись головой на его плечо, смотрела вместе с ним. И как если бы она угадала тревожившие его мысли, вдруг сказала ему своим журчащим голосом, так волновавшим его:

— Симон… скоро… может быть, через несколько недель… весна!..

Он обернулся, чтобы взглянуть на нее. На ее лице было выражение странной грусти. Почему же она погрустнела, прошептав эти слова?

— Почему вы это сказали?..

Она покачала головой.

— Потому что снег перестал… Надо бы, чтобы он шел, долго, долго…

— Но почему вы грустны?

— Зима — это так хорошо… Зимой во всем уверен. Снег здесь, лежит неподвижно, земля покойна — ничего не может случиться…

Он был взволнован ее словами; каждое из них говорило о том, насколько слитно она жила с природой, до какой степени она была привязана к земле, к духу времен года!

— Потом, — продолжала она, — растения вернутся к жизни, а земля зашевелится… Ужасно, правда?..

За одно мгновение он увидел — ибо эти слова показывали ему все, как на ладони, и он заранее переживал то, чего никогда не знал, — как тает снег, высыхает земля, а первые цветы раскрываются у земли с жестоким смешком.

— Ариадна, — позвал он с тоской. — Да мы с ума сошли!.. Зима еще в разгаре!..

— Ах, вы не видели, — сказала она, — вы не видели маленьких головок, пробивающихся сквозь кору, вдоль веток, они скоро набухнут. Хватит одного дня, чтобы они вышли наружу…

Он слушал ее… Нет, он не видел, он не видел ничего подобного.

Они собрались уходить; хозяин, не довольствуясь тем, что снял свою кепку, прощаясь с ними, подбежал к самой двери, чтобы пожать им руки, с тысячей проявлений дружбы… Снаружи земля, казалось, не подозревала о том, что когда-нибудь может наступить весна. Под елями выросли сугробы, земля была покрыта толстым слоем снега. Каждый предмет дублировался белой тенью. Однако снежинки стали реже и падали теперь, как перышки, из глубины безграничной ночи.

От карьера начиналась тропинка, спускавшаяся прямо к Обрыву Арменаз. Они пустились в путь. Слабый свет столовой еще светил им какое-то время, затем исчез за елями. Но, оказавшись в чаще леса, они снова увидели словно неяркое сияние, исходящее от земли. Ариадна позабыла о своей усталости; Симон, впрочем, знал, что ее усталость всегда исчезала так же внезапно, как и наступала, и Ариадна тотчас снова была бодрой.

— О, мне гораздо лучше! — ответила она на вопрос Симона. — Теперь я могу идти всю ночь.