Силоам

Слушая этот твердый голос, этот решительный тон, он вдруг вновь увидел ее такой, как в своем сне, рыдающей на его плече. Было ли это возможно?.. Это так не похоже на нее! Он спросил:

— Так значит, завтра?

— Да, завтра вечером, в восемь часов.

Она говорила, как мужчина, и его раздосадовал такой уверенный тон.

III

Он держал руку Ариадны в своей, не решаясь выпустить. Ему бы хотелось с ней убежать, далеко-далеко…

— Я не увижу вас до завтрашнего дня, — сказал он ей. — Нужно разделаться с этими дурацкими занятиями.

Она слегка кивнула головой, с той грацией, что всегда волновала его.

— Хотя бы не скучайте…

Он поцеловал ей руку.

— Вы счастливы?

Ему нужно было утишить охватывавшее его беспокойство.

— А почему бы мне не быть счастливой?

Он еще раз на секунду увидел ее в приоткрытую дверь, стоявшую прямо и твердо, как прекрасный стебелек, в отблеске огней, начинавших освещать стены праздничным светом. Он был поражен ее красотой… Но почти тут же дверь за ней закрылись, и он потерял ее, так как толпа ворвалась в коридоры.

Нужно очень долго прожить вдали от городов, в маленькой общине мужчин и женщин, затерянных на краю света, чтобы понять, сколько очарования, наивной привлекательности может быть в подобном вечере… Ибо все собрались в этот вечер, чтобы быть счастливыми, и на радость этой маленькой толпы было приятно смотреть. Составляющие этой радости сами по себе были просты, но их сочетание было невозможно в другом месте, и они превращали целое в нечто редкое и трогательное, что-то среднее между восторгом от театрального представления в провинции и весельем на ярмарке, но при всем том здесь присутствовал почти неуловимый, но самый важный оттенок, порожденный самим местом, где разлилась эта радость — местом необычным и столь неожиданным для всех чужаков, приглашенных, этим вечером на Праздник Обрыва Арменаз, которые, оказавшись в этом городке больных, испытывали странное и неожиданное ощущение, будто очутились в каком-то заведении для взрослых школьников, всем обитателям которого, каков бы ни был их настоящий возраст, дашь не больше двадцати лет. И действительно, пусть в жизни эти люди занимались разным делом, общность досуга придала им почти одинаковую душу, как и одинаковый возраст, и если по большей части они легкомысленно относились к своей беде, то были твердо настроены серьезно отнестись к своей молодости. Поэтому те из гостей, кто, по неведению, больше всего боялись скуки и думали, что, придя сюда, совершили филантропический подвиг, были очарованы прежде, чем им что-либо предложили. Но если их удивляли больные, то они удивляли больных не меньше. Гостей было видно издалека! Они настолько отличались от хозяев — хотя бы своим церемонным видом, строгостью костюмов, заботой об элегантности, — наконец, всем этим внешним лоском, свойственным цивилизованному населению, от потери которого, одновременно со здоровьем, не мог утешиться г-н Лаблаш… Итак, обитатели Обрыва Арменаз и их гости были очень довольны друг другом — редко когда вместе собиралось столько счастливых людей. Как если бы Крамер никогда не изрыгал угроз, Минни не кокетничала, а Деламбр не отказывался от предложенной ему роли, — в общем, как если бы ни для кого никогда не было никаких проблем, и желания каждого вовремя исполнялись, жизнь с самого начала вечера вознеслась на одну из тех восхитительных и непрочных вершин, на которых она никогда долго не задерживается и где самое обычное волнение приобретает от недолговечности подобных обстоятельств почти необычный характер и почти мучительную силу. Все словно собрались на всеобщую раздачу наград и счастья. Сама сестра Сен-Гилэр была здесь простой зрительницей и на этот единственный раз потеряла свое право на критику. Мужчины могли не таясь соседствовать с женщинами и заговаривать с ними без предлога. Женщины были красивы в длинных декольтированных платьях, из которых их плечи и прически появлялись, подобно радуге.

Пока публика рассаживалась, Симон за кулисами заканчивал гримировать Минни, которая, не слишком доверяя его навыкам в этом деле, самой же ею с такой настойчивостью ему порученном, разглядывала себя в карманное зеркальце. Она вытягивала губы, втягивала щеки с немного притворной серьезностью, скрывавшей ее коварные замыслы.

— Подкрасьте еще слегка ресницы… Вот здесь… Ну что вы, губы же не такие широкие!..

— Вообще-то, — сказал Симон, — вы бы все это гораздо лучше сделали сами.

— Да, но…

— Что но?

— Не давите так, мне больно!

Теперь коридоры опустели, и публика заполнила зал. Доктор Марша прибыл после всех, с внушительным видом, в красивом черном костюме, подчеркивавшем его высокий рост и придававшем его лицу, обрамленному удивительно ухоженной бородой, некоторую бледность, от которой оно было еще изящнее. Были ли тому виной обстоятельства, но этим вечером он напоминал не министра, а социетария Французского театра. За ним, на почтительном расстоянии, шел персонал, в том числе и маленький, подвижный доктор Кру выступал своей слегка подпрыгивающей походкой. Доктор Марша уселся перед занавесом с наигранным сокрушенным видом, в позе человека, которого не так-то легко развеселить. Позади него воцарилось ожидание… Теперь оставалось только смотреть и слушать. Часы мягко потекут до самой середины ночи. Чувствовалось, что земля еще совсем молода и ровно катится по звездному небу.

Как и все церемонии в Обрыве Арменаз, эта началась с речи Сен-Жельеса, вышедшего на авансцену, чтобы заранее поздравить актеров и прочитать небольшой стишок в адрес доктора Марша, в котором он видел образец искушенного ума и просвещенной преданности своему делу. После чего свет погас, и занавес открыл таинственную перспективу леса, изображенную наивными, но трогательными средствами, так что только человек со злым сердцем мог не поддаться их очарованию. Словно вдруг установилась связь с большим лесом, который все пересекли, чтобы приехать сюда, и который по-прежнему одиноко сиял в ночи, окружая Дом своими твердыми заиндевелыми стволами. Но нарисованный лес был полон солнца, и небо над ним было ярко-голубым. Там стоял молодой человек, может быть, уже несколько часов, целую вечность, тревожась от того, что не появляется его подруга, которую на это лесное свидание толкала ужасная ревность ее мужа; но, несмотря на тревогу, которую он всячески старался показать, в зале не было ни одного мужчины, кто бы не завидовал ему, понимая, что он сам прекрасно знал — хотя, как старательный артист, скрывал эту уверенность: как только он закончит свой монолог, появится женщина его мечты. И она действительно появилась. По залу пролетел легкий шепот восхищения, когда Минни вышла на сцену. Никогда не была она такой красивой. На ней было длинное платье из черно-желтого шелка, делавшее ее похожей на изображения с ранних японских гравюр. Маленький черный капюшон плотно облегал ее голову и очерчивал ее лицо, лишенное таким образом прически и словно обнаженное.

Диалог был прост и серьезен; оба персонажа обменивались короткими ритмичными фразами, похожими на стихотворные строки; но такими словами, должно быть, объяснялись в земном раю Адам и Ева; они возвращали вас к таинству и чистоте первой любви. Было понятно, что они, благодаря друг другу, открыли для себя самое чудесное состояние, которое только можно испытать на земле, но принимали это чудо просто, а ведь только так и можно приручить счастье.

Актеры ушли, марлевое небо, натянутое над деревьями, посмурнело, на лес опустилась тень.

Тогда молодой человек и молодая женщина появились снова. Но на их счастье тоже легла тень, его разъедало неясное зло; им грозила опасность: это был муж, война, молния, всегда поражающая любящих друг друга; но любовь возносила их надо всеми опасностями, и она говорила: «Не кажется ли вам, что можно умереть, обожая?..» А он отвечал: «Нет, ведь обожать значит уничтожить смерть: умереть можно, только если разучишься любить…»

И на этих словах оба края занавеса слились, как губы.

Они снова раздвинулись, и стало видно, что в небе и в лесу настала ночь, чистая и синяя, сквозь ее прозрачную ткань пробивался мерцающий свет золотых звездочек с лучиками, как на картинках. И в этой тиши и сини взвилась птичья трель и затерялась среди звезд, принявших ее, моргнув ресничками. Молодой человек полулежал на земле, на куче листьев, а она, стоя на коленях рядом с ним, держала его за руку. И он спрашивал ее: «Послушай: ты когда-нибудь так делала?» — «Как?..» — «Закрывала глаза…» — «Зачем?» — «Стоит только закрыть глаза, чтобы все пришло…»

Конец. Из-за кулис Симон услышал долгую овацию Минни. Почти тотчас же появилась она сама, широко улыбаясь на фоне освещенной сцены, в этом мягком черно-желтом платье, обтягивающем ее бедра и так соблазнительно облегающем грудь. Она вихрем пронеслась мимо, слегка задев его, и он с сожалением увидел, как ее живая фигурка растворилась в темноте.

Следующей пьесе предшествовало несколько интермедий. Симон вышел на сцену с двумя-тремя товарищами, чтобы кое-что поправить, и через дырочку в занавесе посмотрел в зал. На мгновение, под его взглядом, толпа перестала быть безымянной, а лица — светлыми пятнами в полумраке. Он издалека заметил в компании девушек Ариадну, чья головка цвела над белым воротничком в виде лепестков. Неподвижная и тоненькая, она сидела среди подруг, от которых ее едва можно было отличить. Симон поспешно ушел, смутившись, увидя перед собой вновь ставшую безымянной толпу, в которой Ариадна была лишь одним лицом из многих.

Спустившись со сцены, он окунулся в полумрак кулис, где актеры пользовались антрактом, чтобы сменить костюм, одеться или даже простодушно еще раз просмотреть роль. Им овладел порыв радостного возбуждения; в нем ожило воспоминание о спектаклях, в которых он участвовал раньше, в школе; он почти жалел о своем прошлом поведении с Минни. По ту сторону занавеса был слышен шум разговоров, передвигаемых стульев; люди поднимались, чтобы пойти покурить в коридоре. На сцене меняли декорации, вбивали гвозди, натягивали холст. Гримировавшиеся спорили за останки разбившегося зеркала, но вечно чего-нибудь не хватало, и когда наконец удавалось завладеть осколком вожделенного зеркала, оказывалось, что кто-то унес коробку с гримом или что свечи сейчас догорят. Симон бежал к товарищам, которым нужна была помощь, и помогал им, как только мог, в то время как перед его глазами витал неясный образ сияющего и обнаженного лица. Но чье это было лицо?.. На патефоне докручивалась пластинка — увертюра из «Тангейзера», первая часть которой заканчивалась на пронзительной ноте. Но, когда Симон метнулся, чтобы перевернуть пластинку, он вдруг натолкнулся на Минни, возникшую из темноты.

— Деламбр!.. Я как раз вас ищу!

Она была здесь, со своими живыми, пронзительными глазами. Он бы ее, наверное, не искал, но ее появление отвечало тайной надежде. Он почувствовал руку Минни на своей руке. Она сняла свой восхитительный черный капюшон, ее волосы стягивала зеленая перекрученная лента, мило завязанная бантом на затылке, но на ней все еще было длинное блестящее платье, облегавшее ее и колыхавшееся при каждом движении. Она щелкала пальцами от нетерпения.

— Представьте себе, не могу найти свою брошюру!