Синие берега

Выстрелы на шоссе прекратились.

Володя Яковлев вернулся.

– Пулеметная рота напоролась на разведку противника, - сказал.
– Три машины пулеметчиков. Одну вдребезги расколотили, пришлось сбросить в кювет.
– Помолчал.
– Что - ротный?

– Что - ротный, что - ротный...
– пожал плечами Семен.
– А ничего ротный. До срока надо держать переправу, вот что ротный. Видишь же, не все части выбрались.

Еще две машины вырвались на мост. Наверное, те пулеметчики.

– Гляди, вон еще машины на переправу, - проронил Семен.
– В тоне его слышались нетерпенье и желание, чтоб скорее все кончилось.

– Черт знает, отходят, отходят, а вся армия вроде еще там, в городе.

Володя Яковлев не ответил.

Внизу, слышно было, хлюпала вода у бортов плоскодонок, привязанных к кольям. Володя Яковлев подумал о бойцах, пригнавших лодки. Как-никак, а пополнение. Вдруг кольнуло в груди: кто потопит эти лодки, если некому будет перебираться на тот берег? Не для немцев же пригнали сюда лодки.

Мысль оборвалась: на шоссе снова грянула частая, настойчивая стрельба. "Теперь уже не разведка..." - понял Володя Яковлев.

– Погоди, погоди.
– Семен, увидев, что Володя Яковлев готов был броситься туда, где стреляли, схватил его за локоть.
– Будь с отделением, тут, у переправы. Тебе взрывать.
– Он прицепил к ремню гранату.
– Дай мне и противотанковую, ту, запасную.

И ринулся - с автоматом наперевес.

3

Из рощи ударили орудия.

Словно обрушилась гроза. И все сломалось враз.

– Писарев!
– крикнул Андрей что было силы.

У-ах!.. У-ах-х!.. У-ах!.. С грохотом врезалось в самые недра земли рассвирепевшее железо, и она гудела и тряслась, растревоженная земля.

– Писарев!

– Я!

Андрей молчал.

– Я...
– выжидательно повторил Писарев, и, как всегда, когда волновался, пальцами прижимал к переносице лапки пенсне. В свете разрывов вспыхнули старшинские треугольнички, словно на петлицы гимнастерки упали огоньки.

Андрей и сам не знал, зачем окликнул Писарева. Может быть, хотел успокоить себя, убедившись, что тот возле него, может быть, проверял, послушен ли ему голос - что-то сдавило горло, и он не мог захватить воздух, и первое, пришедшее на ум, было: Писарев!

Выстрелы показались Андрею почему-то неожиданными. Весь день, после разговора с комбатом возле командного пункта, весь вечер и теперь, ночью, ждал он: вот-вот стукнут пушки противника, и они стукнули, и это привело его в замешательство. Все в нем замерло. Он понял, немцы начали артиллерийскую подготовку атаки.

Все это уже было вчера на рассвете. Но вчера на рассвете позади роты, на левом берегу, еще стояла батарея, был комбат, и Андрей мог в любую минуту услышать его голос, его приказание, и были еще две роты, весь батальон был. А сейчас он один...

Затаенная надежда без боя оторваться от противника развеялась. С этой секунды начиналось главное время в его жизни, оно будет недолгим, хорошо понимал Андрей.

Немцы били из рощи, правее холма, гораздо правее, определил он по вспышкам выстрелов.

Он всматривался во мрак перед собой, стараясь что-нибудь разглядеть. Но видел только вырывавшиеся из рощи шквалы гремящего огня, обваливавшегося неподалеку. Грудь наполнялась дымным, пахнувшим горелым, воздухом.

Еще раз ахнуло. Снаряд грохнулся поодаль.

Потом Андрей увидел, как рвануло воздух, и тотчас на небе и на земле возник свет, необыкновенно белый, как вата, с синеватым отливом. Показалось, что в ночь на минуту, на полминуты пришло утро. Свет ракеты вернул земле деревья, кустарник, траву, и даль, и голубизну воздуха, но что-то холодное, неживое было во всем этом. "Над берегом повисла, - поднял голову Андрей.
– С холма просматривает немец все пространство - луг и до самой воды". И без всякой связи с происходящим почему-то подумал: ночь с понедельника на вторник.

Собственно, уже вторник, час пятьдесят четыре, успел он глянуть на циферблат. Начало вторника, двадцатое сентября. "Час пятьдесят четыре... неуверенно вымолвил про себя, будто это невозможно - час пятьдесят четыре.
– Тридцать бы шесть минут еще, и взорвал бы переправу, и - на тот берег. И - на север, в лес, к высоте сто восемьдесят три".

Ракета оседала, и тьма неотвязно следовала за ней и снова плотно сдавила все вокруг.

Орудия неумолчно били.

Снаряды с воем проносились над траншеей и разрывались позади.

На Андрея надвинулась грохочущая ночь.

Край плащ-палатки сполз с плеча и настывшие, отвердевшие полы болтались у голенища. Разгоряченным лицом припал Андрей к жесткому от сухого и холодного песка брустверу. Потом, будто вспомнив о чем-то, оторвал от бруствера лицо.

– Лупит по левому берегу, - произнес он наконец, хоть и понимал: Писарев и сам видит и слышит, что по левому берегу.
– По гаубичной батарее, полагает.

– Лупит, - сказал Писарев, тоже только для того, чтоб произнести слово. Молча стоять было невозможно. Ночью артиллерийский обстрел особенно устрашающ, как все в темноте.

– Немцы, значит, не знают, что батарея еще в сумерки снялась с огневой позиции, и бьют по оставленным дворикам, - вполголоса сказал Андрей, будто опасался, что противник может услышать и переменить направление огня.

Между ним и левым берегом, и лозняковым кустарником на левом берегу, и двориками в кустарнике, где до вечера стояли гаубицы, было метров девятьсот неподвижной темноты. Днем это казалось совсем близко и можно было, казалось, слышать даже, как ругаются артиллеристы.

– Пусть бьют! Пусть бьют!
– проговорил Андрей, теперь уже громко. И удивился: его занимало почему-то, что немцы били по пустым артиллерийским дворикам.

А немцы продолжали стрелять.

"Куда перенесет огонь?
– томила Андрея неизвестность.
– На Рябова? На Вано? Или на Володю Яковлева? Куда? Перенесет на них огонь или нет? Перенесет или нет?..
– лезло в голову.
– Черта с два разберешься в действиях противника, демонстрирует одно, делает другое. Нормально, конечно. Но все-таки, куда?.."

По доносящемуся грохоту разрывов Андрей догадался, что снаряды ложились далековато.

– Начал молотить по рубежу третьей роты, севернее даже. Ей, третьей, икается где-то...
– На мгновенье Андрей представил себе третью роту на дороге к высоте сто восемьдесят три.