Синие берега

– Драпаем и драпаем...
– с неискренним сожалением продолжал Сянский.

– Помолчи, - сердито попросил Рыбальский.

– На большее мы и не способны, - не унимался пискливый голосок Сянского.
– Только драпать.

– Помолчи!
– резко и решительно повторил Рыбальский.

– А молчать чего?

– Перестань, говорю, трепаться. Я же знаю, от страха треплешься. Заткнись! По мордам смажу.

– Ты мне рот не затыкай. Тоже мне храбрец. Говорю тебе, мы никогда и не узнаем, что значит наступать...

– Узнаем. А пока здесь накостыляем ему шею как следует и оторвемся...

– А и оторвемся если?

– Пошел ты...

Рябов постоял еще несколько секунд.

– А и оторвемся, - потерянный лепет Сянского, - а потом?

– Потом? Потом, что генералы прикажут.

– А вот такое генералы видят? А? Видят, я тебя спрашиваю?

– Генералы такие ж солдаты, как и мы, - хмуро обрезал Рыбальский.

– А-а. Такие же, - язвительно согласился Сянский.
– Но лежат они в кроватях, а не в окопах, и от переднего края на сто километров дальше, чем мы.

– Ну, знаешь!
– укорительно произнес Рыбальский.
– Ну, знаешь. Если и генералам быть тут, то вся война топтаться будет на этом пятачке. А немцы тем временем на Москву пойдут.

– На Москву и идут, - продолжал Сянский тем же тоном, но придал ему оттенок огорченности и осуждения: допустили же до этого! Он умолк. Должно быть, тоже вслушивался в наступившую тишину.
– Ну, пострелял, попугал и хватит, - просительно произнес, как бы обращаясь к немцам. Потом - к Рыбальскому: - Скорей бы мотать отсюда. Кашу сделает из нас...

– А ну! А ну, отваливай. А то за бруствер выкину!

"И выкинет!" - подумал Рябов. Он знал Рыбальского довольно долго, месяца полтора, он дал ему рекомендацию для вступления в партию. И три дня назад на партийном собрании его приняли.

– А что... я ничего... я ничего... За что будешь меня выкидывать?..

Рябов ощутил неприязнь к Сянскому. Он представил себе: склоненная набок голова, скорбные глаза... Что в них, в этих постоянно просительных глазах? Желание вызвать к себе сочувствие? У мужества один соперник трусость, соперник не шуточный, и Сянский сделал выбор. Он боялся всего, тишины, снарядных разрывов, тьмы и ракет, самолетов в небе, нарядов в караул, даже своей винтовки боялся. "Повоюй с таким дерьмом", - злился Рябов.

– Сянский!

Не отозвался.

– Сянский!

– А?..
– Голос упавший, заискивающий.
– В чем дело?

Рябову показалось, что видит, как тот мелко суетится. Захотелось ударить его, вот так, с размаху. Но, сдерживая порыв, гаркнул:

– Отвечаешь как?
– дал Рябов волю своему раздражению.
– Ты где, на именинах или на войне? Научу отзываться моментально!

– Я!..
– оробело выкрикнул Сянский, поправляя себя.
– Я!..
– Теперь страдальческий тон выдавал его боязнь перед возможным приказанием командира.

– Рыбальский!

– Я!

– К соснам! Оба. Ты и Сянский. К бронебойке!

– Ясно, товарищ сержант.

Рыбальский побежал по ходу сообщения, потом раздались короткие, плетущиеся шаги Сянского. "Ей-богу, прибить бы такого... Гнида!"

Рябов вернулся на свое место.

5

Рыбальский влез в окоп. Рукой нашарил впотьмах площадку. Опрокинутое противотанковое ружье торчало сошками кверху. Рыбальский наощупь поставил его на сошки.

Бережно, будто это был живой, но больной человек, отодвинул он убитого бронебойщика и лег на его место, рядом с ним.

– Ложись, - отрывисто сказал Сянскому.

Рыбальский не мог отделаться от гнетущего состояния - возле, слева от него, лежал Жадан, Ваня Жадан из Очакова, и ему никогда не подняться. Еще на границе, когда началось отступление, подружились они. Делили горе, короткие радости, и махорку, и хлеб делили. Теперь Рыбальский был вторым номером у смелого и удачливого Жадана, Вани Жадана. Рыбальский знал, глубокая боль придет потом, после боя, или еще позже, когда сердцу станет опять доступно все человеческое и оно сможет, как прежде, вобрать в себя горечь потерь.

– Ложись, - снова сказал Рыбальский.

– А куда я лягу, а куда я лягу, - огрызаясь, залопотал Сянский. Этот же лежит...

Рыбальский представил себе, как Сянский брезгливо скривил свои толстые, собранные в комок и похожие на куриную гузку, губы.

– Хм-м...
– вырвалось у него гневно.

– У тебя что, есть ко мне слово?
– хотел Сянский понять Рыбальского.

– Есть.

– Ну?

– Дрянь.

Рыбальский громко сплюнул. В тоне слышалось и презрение, и непонимание, кто же он, этот Сянский?

– Повернулся язык сказать: этот...

– Ну, не этот... Коля Богданов...

– Передвинь Колю и ложись, - приказным тоном произнес Рыбальский. Тебе понятно, что я сказал?

– А как я его передвину, а как я его передвину, если он убитый?

Сянский услышал, Рыбальский скрипнул зубами.

Ногой отпихнул Сянский тело бронебойщика Коли Богданова, и улегся.

Рыбальский как бы и не замечал его присутствия, он прилаживался к противотанковому ружью. Он был спокоен. И уверен, что встретит танки точными выстрелами.

6

Они бежали вместе - Полянцев с двумя красноармейцами и Пилипенко. Там, где Пилипенко свернет к кустарнику, Полянцев должен взять влево, и он вслушивался, ушел уже Пилипенко или нет.

– Гаррик!

– Тут еще, тут я, не дрейфь еще!

– С чего бы мне дрейфить?..

– Прикидываешься.
– В нескольких метрах ухали сапоги Пилипенко.
– Был такой хмырь. На Дерибасовской семнадцать, где я жил... то есть, на Дерибасовской двадцать пять...

– Ты ж говорил, что жил на Дерибасовской сорок шесть, - напомнил ему Полянцев.

– Чего? Дерибасовская сорок шесть? Разве? Да, да, вспомнил: нам, как рабочему классу, дали лучшую квартиру. На Дерибасовской семнадцать.

– Ты сейчас сказал: Дерибасовская двадцать пять.

– А, трясця твоей матери, забыл уже. Не все равно, - семнадцать или двадцать пять? И отвяжись.

– Гаррик!

– Ну шо, обратно я за него, - пробасил Пилипенко.
– Шо тебе?

– Сердито! Ишь: "я за него..." Что, имя разонравилось?
– ровняя дыхание, проговорил Полянцев.