Синие берега

– Не исключено. И мы так думаем.

– Потери будем вместе считать?
– горько усмехнулся Рябов.

– Спокойней, сержант, спокойней.

– Не могу спокойней, товарищ старшина, - запальчиво сказал Рябов. Но раздражение, удивился он, не нарастало, а пропадало, его уже не было, он проникался спокойствием, которого ему как раз не хватало.
– Мне скоро на танки идти, а не с кем. Я не могу спокойней, - повторил.

– И пойдешь, - не повышая тона, подтвердил Писарев.
– Кто у бронебойки?

Рябов сказал кто.

– А этого, Сянского, думаю, зря туда. Подведет. Определенно подведет, - озабоченно сказал Писарев. И помолчав: - Сянского, думаю, зря...

– В моем положении выбирать не приходится, куда кого ставить. Взвод тридцать два бойца, со мной. И того меньше. Еще не установили, сколько выкосило. А ты мне, того ставь, того не ставь...

– И снова раздраженно: Мне воевать не с кем, понял?..

– Тебя, сержант, послушать, так ты все еще в трактористах ходишь...

Рябов ничего не успел сказать, он уловил мерный гул, зародившийся вдалеке, на противоположном конце луга, и понял все.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Ракета противника, внезапно вырвавшаяся из пустоты, бросила в небо мертвый свет, и свет этот перевернул всю ночь и раскрыл унылый, зло притаившийся мир. Человек боялся этого мира, этого света. Бледно-желтый круг ракеты, медленно покачиваясь, широко повис между землей и звездами. Звезды, как бы ослабев, едва виднелись в небе. Еловые зубцы рощи становились оранжевыми, потом бело-голубыми, потом пепельными и постепенно пропадали.

Снова ракета, и снова: оранжевое, бело-голубое, пепельное... Над лугом зажглась и третья ракета. Андрей настороженно приложил к глазам бинокль: из рощи выходили танки. Два, три, пять... Танк, двигавшийся впереди, поводил орудийным стволом, как бы нашаривая дорогу, и тронутый его силой, воздух клубился и гудел.

Недолгий свет ракеты стал иссякать. И в этом тускнеющем, ускользающем свете Андрей успел даже заметить кресты на мрачной броне танков. Или только показалось, что увидел кресты, а на самом деле это подсказала память.

Ракета окончательно истратилась, и тотчас все в бинокле погасло: тьма. Словно перед глазами поднялась стена дыма и земли. В черной высоте снова остро зажглись звезды. Лес и холм под звездами в мутном воздухе казались теперь гораздо ближе, чем были днем, и потому выглядели сурово и зловеще.

В глубине ночи двигался рокот, слабый еще, но настойчивый.

Что-то сжимало голову, почувствовал Андрей, даже больно стало. "А, каска давит, - убеждал он себя, что нашел объяснение.
– Как гиря на голове. К черту каску!" - швырнул ее на дно окопа. Запустил пальцы в волосы. Кажется, стало легче. "Ну, конечно, каска".

Танки шли уже с минуту, не меньше.

Над мостом, увидел Андрей, тоже взвилась ракета, и воздух там заголубел.

Потом близко взлетели одновременно еще две ракеты.

Андрей снова вскинул к глазам бинокль, и опять танки, огромные, грузные, сразу выросли перед ним. Он вздрогнул. Он убрал бинокль, и машины как бы вернулись и по-прежнему были еще далеко. Сердце учащенно стучало.

Танки на ходу стреляли из пушек, строчили из пулеметов. Красные, синие, зеленые точки быстро чертили воздух. Летевшая линия трассирующих пуль показывала - танки шли на окопы первого взвода, на Рябова. Хорошо, не забрал у Рябова бронебойку! Хоть и сообщили разведчики, что разгребают немцы завалы перед вторым взводом, перед Вано, все же удержался и бронебойку оставил в первом взводе. Хорошо, хорошо... Андрей испытывал удовлетворение, что не ошибся.

Воротник гимнастерки стал тесен и стягивал шею, и вспомнилось прощание с комбатом, когда тому тоже мешал воротник. Пальцы Андрея никак не могли найти крючок, чтоб его расстегнуть. Наконец расстегнул. Но все равно, что-то сжимало шею. Он повел головой раз, еще раз, не помогло.

Циферблат показывал: два часа три минуты.

"Только бы вовремя взорвать мост... Только бы выполнить задачу... Переправиться на тот берег не удастся..."

Андрей полузакрыл глаза: успокоиться, успокоиться, привести мысли в порядок - иначе пропасть.

2

– Танки, старшина.

Будто Писарев не знал, что танки.

– Далеко, как думаешь?
– изменившимся голосом допытывался Рябов.

– А не все равно, раз идут?
– хмуро откликнулся Писарев. Он прислушивался к смутному гулу, доносившемуся с противоположного конца огромного луга.

Рябову почудилось, что происходит это не сейчас, совсем не сейчас, что все еще длится вчерашняя ночь и идут танки, и вот-вот, вместе с Юхим-Юхимычем, бросится он танкам наперерез и ахнет зажигательную бутылку в башню. Он чувствовал себя увереннее, чем вчера, когда кинулся к танкам. Может быть, потому увереннее, что теперь уже знал: в башню танка полетит бутылка с горючей жидкостью, а под гусеницы метнет гранату Юхим-Юхимыч, и боец отделения Юхим-Юхимыча и второй его боец швырнут зажигательные бутылки в мотор танков, двух танков, и через несколько минут, равных вечности, помнил он, машины вспыхнут и, горящие, остановятся. А утром вся рота будет смотреть из окопов на три этих танка. А он, - он не сможет оторвать глаз от заглохшей машины, от той, с задымленной башней, припавшей на развороченную гусеницу, метрах в пятидесяти от окопов. Его и Юхим-Юхимыча танк! Он вздрогнул от мысли, что Юхим-Юхимыч лежит теперь недалеко от этого танка, тоже мертвый. И сразу все стало на место: танки шли на него сейчас, и именно сейчас надо их остановить, сейчас, когда сил у него меньше, чем было вчера.

Почему-то из всего, что нагромоздила в его памяти война, только вчерашняя контратака стояла перед глазами. И совсем выпало из головы то, как будет он отрываться от противника, когда Володя Яковлев взорвет переправу. Об этом не думалось. Он не думал о том, что должно произойти через полчаса, через четверть часа: на него шли танки, на него шли танки, и их надо остановить, их надо остановить, хоть во взводе тридцать два бойца, вместе с ним, и того меньше - сколько взвод в эти минуты потерял, он уже не успеет узнать. На него шли танки, все остальное ничего не значило.

Уже слышно было, траки вгрызались в землю. Три танка? Четыре? Рябов напрягал слух. Три, определенно три танка двигались на окопы. Он различил ход трех машин.

"Все. Амба!" Он поморщился, как от нестерпимой боли. Он сознавал свою беспомощность, и беззащитность, и обреченность. "Все. Амба!"

В два прыжка оказался он в блиндаже, у телефонного аппарата. Повернул ручку, второй раз повернул, третий. Трубка молчала, даже треска, даже шороха не было в ней.

– На кой хрен мне телефон, если ни хрена в него не скажешь!.. надрывался он.
– Связь!..
– скосил глаза на связиста Петреева.
– Есть, спрашиваю, связь?..

Маленький, с бледным лицом, с худыми узкими плечами, тот выглядел в блеклом свете коптилки совсем растерянным.

– Только что была связь, товарищ сержант.
– Губы его тряслись.
– Вот секунду... вот сейчас...

– Какой к хрену - сейчас! Нет связи с капэ роты! Обрыв, что ли? Снарядом где перебило?..

– А-а, - голос Петреева виноватый, испуганный.

Он неловко опустился на землю и дрожащими руками торопливо навертывал развернувшуюся на ноге обмотку.

– Чего расселся!.. На линию!
– кричал Рябов, словно Петреев и в самом деле виноват, что снаряд где-то перебил провод.