Сирена и Оракул

Она говорила резко, зло, но я не отступил. Я просто смотрел на нее — на эту сильную, язвительную, умную женщину, которая сейчас пыталась спрятать свою уязвимость за стеной колкостей. И в моем взгляде, видимо, было что-то такое, что заставило ее запнуться. Не угроза, не осуждение. Просто…понимание. И беспокойство. Настоящее, не показное. Я видел, как гнев в ее глазах медленно уступает место чему-то другому — усталости, горечи и, возможно, той самой зависимости, о которой она сама говорила вчера. Зависимости не только от защиты, но и от того, что рядом был кто-то, кто видел больше, чем она показывала.

Она отвела взгляд первой, провела рукой по волосам, вздохнула. Подошла к окну, снова глядя на город, который расстилался под нами — огромный, равнодушный, полный таких же историй, как ее.

— Личное… — повторила она тише, уже без прежней злости — в этом бизнесе, Арториус, все становится личным рано или поздно. Особенно для женщины. Ты думаешь, легко пробиться наверх, когда у тебя нет ничего, кроме мозгов и амбиций? Этот мир…он жрет таких, как я, на завтрак.

Она обернулась, и на ее лице была кривая, циничная усмешка, но теперь она была направлена не на меня, а на весь мир за окном.

— Ты прав, Виктор Харрингтон мне помог. Открыл двери. Но такие, как он, никогда ничего не делают просто так. Всегда есть цена. И иногда она такая, что потом всю жизнь пытаешься отмыться — она помолчала, подбирая слов — ты платишь. Не деньгами. Ты платишь частью себя, своей гордостью, своими иллюзиями. Ты делаешь то, о чем потом не хочешь вспоминать, но без чего ты бы так и осталась никем. И ты учишься с этим жить. Ты становишься жестче, циничнее, потому что иначе просто не выживешь. Ты учишься использовать людей так же, как они использовали тебя. Становишься такой же частью этого механизма.

Она не смотрела на меня, говоря это. Ее голос был ровным, почти бесцветным, но я слышал за ним эхо старой боли и унижения. Она не вдавалaсь в детали, но мне и не нужно было. Я понял достаточно. Понял, через что ей, вероятно, пришлось пройти. И понял, почему упоминание Харрингтона так ее задело. Это было напоминание о той части ее жизни, о той цене, которую она заплатила за свое место под солнцем.

— Так что да, Морган, — она снова посмотрела на меня, и во взгляде была тяжелая усталость и какая-то новая откровенность — возможно, это личное. Возможно, это месть. Не только Прайсу. Может быть, всему этому прогнившему миру, который заставляет делать такой выбор. А может, я просто хочу доказать себе, что та цена была заплачена не зря. Что я могу чего-то добиться, используя только то, что у меня в голове, а не другие активы.

Она замолчала. И в этой тишине между нами повисло что-то новое. Ее слова, ее приоткрытая рана — все это изменило расклад. Ночь стерла границы между начальницей и подчиненным. Этот разговор стирал границы между двумя людьми, каждый со своими шрамами. Наши отношения, и без того запутанные адреналином и внезапной страстью, стали еще сложнее. Я видел перед собой не просто саркастичную журналистку. Я видел женщину, которая прошла через ад и научилась улыбаться, глядя в глаза своим демонам. И это вызывало не только сочувствие. Это вызывало уважение. И еще более сильное, почти инстинктивное желание ее защитить. Не только от пуль. От всего мира, который пытался ее сломать.

Тишина, повисшая после ее слов, была плотной, почти осязаемой. Маска цинизма дала трещину, и на мгновение я увидел под ней усталую женщину, заплатившую непомерную цену за свое место в этом городе, в этой профессии. Моя работа здесь, в редакции, предполагала обучение журналистским расследованиям под ее началом, наблюдение за тем, как работает опытный репортер. Но последние сутки перевернули все с ног на голову. Я, стажер, приставленный к ней скорее для формальности, чем для реальной помощи, оказался втянут в перестрелку, взлом и теперь вот — в откровенный разговор о самых темных сторонах мира, в котором она варилась годами.

Она отошла от окна, села обратно за стол, но уже не так близко к ноутбуку. Взяла свою остывшую чашку кофе, повертела в руках.

— Да уж, мир — не майский луг с розовыми пони, Морган, — она усмехнулась, но уже без прежней горечи, скорее с привычной иронией — это скорее грязная арена, где гладиаторы в дорогих костюмах рвут друг другу глотки за место под солнцем. А такие, как мы…мы либо становимся частью представления, либо теми, кто подметает кровь и песок после боя. Иногда приходится совмещать.

Я молча кивнул. Ее цинизм был понятен, выстрадан. Но он отличался от моего собственного, более… функционального взгляда на вещи. Я видел грязь, видел несовершенство системы, видел, на что способны люди ради власти или выживания. Но я привык действовать внутри этой системы, выполнять приказы, достигать целей, минимизируя ущерб, насколько это возможно. Сирена же, казалось, смотрела на все это с высоты своего опыта и видела не просто отдельные проявления гнили, а саму суть механизма, перемалывающего людей.

— Ты так говоришь, будто выбора нет, — заметил я тихо, скорее размышляя вслух, чем споря — будто все предопределено: либо ты хищник, либо жертва, либо уборщик на арене.

Она вскинула бровь, изучая меня с новым интересом. Словно оценивала, насколько стажер способен выйти за рамки простого наблюдения.

— А разве не так, малыш Арти? — В ее голосе снова появились саркастические нотки, но теперь они были направлены не на меня лично, а на саму идею выбора — мы рождаемся с разными картами на руках. Кто-то с козырными тузами, кто-то с мелкой шестеркой. И правила игры пишут те, у кого на руках флеш-рояль. Ты можешь блефовать, можешь пытаться подсмотреть карты соседа, можешь даже попробовать передернуть…но в конечном итоге казино всегда в выигрыше. Вопрос лишь в том, сколько фишек ты успеешь урвать, прежде чем тебя выкинут за дверь. Или прежде чем ты сам поставишь на кон то, что терять нельзя.

— Возможно, — согласился я. — Но даже с плохими картами можно играть по-разному. Можно сбросить карты сразу. Можно пытаться вытянуть игру до последнего, надеясь на ошибку противника. Можно попытаться сменить стол. А можно…просто понять правила и играть так, чтобы минимизировать потери. Не обязательно рвать глотку или подметать арену. Есть и другие роли.

Я думал о своей прошлой жизни, о путях, которыми шел сам. Путях, которые привели меня сюда, на стажировку в газету — не самый очевидный выбор после… всего остального. Это тоже был своего рода способ сменить стол, попытаться сыграть в другую игру.

Сирена внимательно слушала, слегка склонив голову набок. В ее глазах мелькнуло что-то похожее на удивление.

— Минимизировать потери…звучит очень…прагматично, Морган. Почти по-военному. Неужели ты думаешь, что в мире больших денег, политики и компромата можно выжить, просто стараясь не слишком запачкаться? Это наивно. Грязь здесь повсюду. Она проникает под кожу, въедается в душу. Пытаешься минимизировать потери — теряешь хватку. Пытаешься играть честно — тебя съедают первым.

— Я не говорил про «честно», — возразил я. — я говорил про «прагматично». Понимать риски, оценивать последствия, выбирать меньшее из зол. Это не значит быть чистым. Это значит выживать и сохранять…какой-то внутренний стержень. То, что не позволит тебе окончательно превратиться в часть механизма, о котором ты говорила.