Сирена и Оракул

Я молчал. Разум понимал, что она права. Логика подсказывала, что это единственный путь к цели, к тому самому материалу, который взорвет город. И я знал, что сделаю это. Я уже перешел черту, за которой такие методы стали рутиной. Я был ее инструментом, ее оружием, и оружие не рассуждает, оно действует.

Но где-то глубоко внутри, в самом темном углу души, что-то слабо протестовало. Не голос разума, нет. Скорее, фантомная боль давно ампутированной совести. Воспоминание о том Арториусе Моргане, который когда-то верил в честную журналистику и считал подобные методы недопустимыми. Этот внутренний голос был слаб, почти не слышен за ревом новой реальности, но он был. И он вызывал тошнотворное чувство раздвоенности.

Сирена наблюдала за мной, чуть прищурившись. Она видела все. Каждое мое сомнение, каждую внутреннюю битву. Ее проницательность была почти сверхъестественной.

— Вижу, твои внутренние демоны снова подняли головы — сказала она спокойно, без тени упрека, скорее с ноткой усталого понимания — совесть — забавная штука. Рудимент, который мешает достигать великих целей — она поднялась, подошла ко мне, положила руки мне на плечи. Ее прикосновение было легким, но ощущалось как тяжесть — перед таким делом тебе нужно…настроиться. Сбросить балласт ненужных терзаний.

Ее глаза встретились с моими. В них не было тепла, только холодная решимость и обещание чего-то…неизбежного.

— Поехали ко мне, Арти — сказала она тихо, но так, что возразить было невозможно — тебе нужен еще один урок. Закрепим материал. Чтобы никакие глупые мысли о морали не мешали тебе делать то, что должно. Чтобы ты помнил, кому принадлежишь и чьей воле следуешь.

Я кивнул. Потому что знал — сопротивление бесполезно. И потому что какая-то часть меня, та самая, что проснулась вчера ночью, уже жаждала этого урока. Жаждала снова раствориться в ее воле, избавиться от мучительной свободы выбора, отдать ей контроль над своей совестью так же легко, как отдал вчера контроль над своим телом. Это было страшно. И совершенно неотвратимо.

Молчание в лифте, поднимавшем нас в ее пентхаус, было густым и наэлектризованным. Воздух казался плотнее, заряженным ожиданием. Я чувствовал себя так, словно стою на краю пропасти — одновременно страшно и неудержимо тянет сделать шаг вперед. В редакции мы были партнерами, пусть и с очевидным перевесом власти в ее сторону. Здесь, в ее личном пространстве, роли менялись кардинально и бесповоротно. Она была хозяйкой, а я был тем, кем она хотела меня видеть в данный момент.

Дверь закрылась за нами с тихим щелчком, отрезая внешний мир. Сирена не спеша сняла туфли, прошла вглубь гостиной, залитой мягким вечерним светом. Я остался стоять у порога, как провинившийся школьник, ожидающий приговора.

— Ну что, Арти — она обернулась, окинув меня долгим, изучающим взглядом. В ее глазах не было ни тени той деловой сосредоточенности, что царила в редакции. Теперь там плескался знакомый хищный огонь и холодное любопытство исследователя — готов к интенсивному курсу по прикладной психологии власти?

Она подошла ближе, ее движения были плавными, кошачьими. Легкая усмешка играла на губах.

— Тебе предстоит иметь дело с людьми вроде Прайса. Они чувствуют слабость за версту. Они ломают тех, кто не может выдержать давления. Чтобы манипулировать ими, чтобы заставить их сделать то, что тебе нужно, ты должен понять саму суть…механизма. Как работает абсолютная власть. И что чувствует тот, кто находится под ней.

Ее рука легла мне на грудь, ладонь распласталась над сердцем. Я чувствовал его учащенный стук под ее пальцами.

— Ты должен испытать это сам, Арти. Прочувствовать каждой клеткой. Понять, каково это — когда твоя воля полностью подчинена чужой. Когда нет выбора, нет сомнений, есть только приказ и его исполнение. Когда твои границы растворяются.

Она говорила спокойно, почти буднично, но от ее слов по спине бежали мурашки. Это не было похоже на соблазнение. Это было объявление условий. Инструктаж перед погружением в бездну.

— Это не игра ради удовольствия, хотя… — она чуть склонила голову, — …побочные эффекты могут быть приятными для нас обоих. Это — тренинг. Твой шанс понять психологию хищника и жертвы изнутри. Чтобы потом самому стать хищником, когда это потребуется — она провела пальцем по моей щеке — согласен пройти этот урок, мой мальчик?

Слова застряли в горле. Но мог ли я отказаться? Хотел ли? Правда была в том, что я уже давно плыл по течению ее воли, и эта часть меня, покоренная и зависимая, жаждала этого погружения.

— Да — выдавил я. Голос был хриплым, но твердым.

Ее улыбка стала шире.

— Хороший мальчик.

То, что последовало дальше, стерло границы времени и реальности. Это не было похоже на то, что случилось прошлой ночью — то было исследованием, прелюдией. Это была методичная, почти клиническая работа над моим сознанием и телом, облеченная в форму причудливого, напряженного ритуала.

Она велела мне раздеться. Медленно. Под ее пристальным, оценивающим взглядом. Каждый жест, каждое движение казались выставленными напоказ, лишенными привычной интимности. Затем последовал приказ встать на колени посреди комнаты. Мраморный пол холодил кожу.

— Теперь ты слушаешь только мой голос, — сказала она, и в ее тоне не было места возражениям. Она завязала мне глаза плотной шелковой лентой. Темнота мгновенно обострила остальные чувства. Я слышал ее шаги по комнате, тихий шелест ее одежды, ее ровное дыхание. Я ощущал потоки воздуха на коже, чувствовал ее приближение еще до того, как она касалась меня.

Ее прикосновения были то легкими, дразнящими, исследующими реакцию кожи, то требовательными, властными. Она задавала вопросы — о моих страхах, о моих амбициях, о том, что я чувствовал в тот или иной момент работы над делом Финча и Прайса. Она заставляла меня говорить о том, что я пытался скрыть даже от самого себя. Ее голос был инструментом — он мог быть ласковым, почти нежным, а в следующую секунду — холодным и режущим, вскрывающим мои самые уязвимые места.

— Ты боишься провала, Арти? — шептала она мне на ухо, ее дыхание обжигало — боишься снова оказаться никем? Тем жалким репортеришкой, которого никто не замечал? — пауза — или ты боишься…меня? Того, во что я тебя превращаю?

Ее пальцы сжимали мои плечи, заставляя ощутить ее физическую силу, ее контроль. Были моменты, когда унижение подступало к горлу — когда она заставляла меня повторять фразы, подтверждающие ее власть, или описывать вслух свои ощущения. Но это унижение было странным, смешанным с извращенным чувством правильности происходящего. Я сам дал согласие. Я был здесь по своей воле — или по ее воле, ставшей моей? Границы стирались.

Я осознавал свою зависимость с пугающей ясностью. Она была моим издателем, моим ментором, моим наваждением, моей любовницей, моим… хозяином. Каждая нить моей нынешней жизни вела к ней. Без нее я был бы никем — амбиции остались бы несбыточными мечтами, а желание власти — пустым звуком. Эта абсолютная зависимость пугала до дрожи, до холодного пота, но одновременно пьянила, как самый крепкий наркотик. В этом полном подчинении была своя страшная свобода — свобода от ответственности, от необходимости принимать решения, от борьбы с собственной совестью. Она брала все это на себя.