Сиртаки давно не танец
Шрифт:
– Слюши! – толстая медсестра упёрла руки в необъёмные бока. – Ти кто такая?! Иди свая жена так гавари! Или иди свая Расия так гавари! Здэс – мая дом!
Я здэс живу! Ти здэс пришёл и каманда мне будэш делаит?! Я зачэм знаю, где твая анкет?! Сваи вещи сам убирай! – окошко регистратуры с силой захлопнулось. Адель показалось, что внутри кому-то, как в театре, аплодировали…
День тянулся невообразимо долго. Хорошо, что она при выходе из дому просто так сунула себе в сумку журнал «Новый мир», который ещё вчера одолжила почитать. Так время пролетело незаметно, да и работы особо не было. Больные все исчезли.
Во дворе людей тоже почти не было.
Это всё было так странно видеть… такое жуткое затишье… как перед глобальной катастрофой. Сам воздух был наэлектризован и тяжёл.
Аделаида зашла в раздевалку и сняла с затёкших ног туфли.
И всё-таки ноги к концу дня опухают ужасно! И это при том,
Она вытащила его фотографию и села с ней к окну. Света опять не было, как не было уже давно. Нет, свет, конечно, давали, но дозировано, как и воду – на несколько часов в сутки. А воду уже не включали почти совсем. Адель наполняла огромную ванну, в съёмной квартире ванна была такая старая и страшная, что иногда казалось – зачерпни из неё воду, и она больше испачкает руки, чем отмоет.
Вот он на фотографии – любимый, самый прекрасный на свете Лёшечка! Особенно было смешно ходить с ним по улице, потому что все, все абсолютно женщины вокруг хотели бы идти рядом с её Лесиком, но с ним идёт она, Аделаида! Значит, место занято! Поэтому эти тётки идут с другими мужчинами, чтоб просто с кем-то ходить!
В носу стало мокро. Адель чувствовала, что вот-вот расплачется. И это было ужасно! Последнее время она вообще стала какой-то странной, плаксивой такой, аж противно. Как будто её подменили. Стоит заслышать какую-нибудь песню про «вечную любовь», тут же слёзы сами по себе бегут по щекам. Или музыку хорошую, душевную – тоже плакать хочется… Надо брать себя в руки! Навряд ли это Лёше понравится. Он любит, когда у неё хорошее настроение, когда они шутят, бесятся, борются. Ну, вот… теперь ещё от сдерживаемых слёз затошнило… затошнило… воды попить, что ли? Или чего её пить, и так вся отёчная. Особенно перед месячными так ноги болят! Кошмар! И где эти несчастные месячные?! Уже надоело, живот болит и тянет, а их всё нет и нет! Ой, хоть бы не завтра, а то Лёшка приедет, а я как дура буду! Он там, бедный, две недели без меня. Наверное, о-о-очень сильно соскучился! Рыбочка моя, сладкая! Только жалко, что не даёт мне тот угорь за ухом выдавливать. Орёт: «Бо-о-о-льно!»
Аделька со всей нежностью поцеловала фотографию, и сунула её в нагрудный карман.
Скоро уже они переедут в Грецию. Поступят в университет. Вместе утром будут ходить на занятия, а вечером работать. Скорее всего, тоже вместе. Кушать-то что-то надо? Ой, какая всё это ерунда! И учиться будем, и работать будем! Она обязательно найдёт хорошего врача, который её вылечит. Она, конечно же, похудеет, станет
красавицей, наденет белые джинсы… Ах, какая жизнь впереди! И совершенно, ну ни капельки не жаль ей отсюда уезжать! Наоборот, хочется, чтоб всё это поскорее закончилось! И всё это, похожее на блеяние овец: «Ты же дее-е-евочка…!»; и страшные, волосатые, низкорослые уголовники в спортивных трико и кепках на лысых головах; и мама со своими извечными предсказаниями: «Останешься за бортом! Ты у меня на повестке дня! Тебя надо спасать!»; и Сёмик со своей дармоедкой Аллочкой, похожей на старый лифт, и гигантской псиной, поселившейся в её, Аделаидиной, комнате. Аллочка потребовала разменять квартиру, потому что Маркиза с мамой не уживается и «собака постоянно в состоянии стресса», а на квартирах она жить больше не хочет. Они собираются с Сёмой найти для себя двухкомнатную, а мама с папой переедут в одну. Да пусть, что хотят, то и делают! Главное, что ей от них ничего не надо. Она когда будет уезжать вещи свои заберёт, которые носит, и всё. Аллочка, говорят, выгуливает Маркизу вся в золотых цепочках, серьгах. Это, скорее всего, те, что мама хранила на ан тресолях и так любила разглядывать:
– Вот, Аделаида, – обещала она, когда была в хорошем настроении, – вот это кольцо я отдам тебе в приданное… вот эти серьги – Сёмкиной жене…
Адель вспомнила, как в день её свадьбы мама с папой аккуратно закатывали баклажановую икру в банки, и весело рассмеялась. Да сто лет не нужны ей никакие золотые серёжки! И цепочки с кулоном тоже не нужны! Пусть Алка носит всё! Хоть золотые передние зубы пусть себе вставит! Хоть себе, хоть своей овчарке! У неё есть Лёшечка, ради которого можно пожертвовать всем золотом мира, земли, галактики! У Лёшечки нежная, как чистейший шёлк, кожа; длинные волосы, цвета спелой ржи, зачёсанные назад. Эх! Как в том анекдоте: «И это всё моё?!» Солнышко!.. Ни за какие бриллианты ни за что и никогда! Завтра конец разлуки, он уже приедет! Когда наступит это самое «завтра»?!
Аа-ах!..Аделаида от удовольствия и предвкушения скорой встречи взвизгнула и захихикала. Эхо гулко прокатилось по пустому коридору.
Завтра наступило, как ни странно, довольно быстро. С вечера её ужасно клонило ко сну. Свет, как повелось, так и не дали. Адель завалились на одноместный диван в полном обмундировании, только без пальто, потому что именно сегодня её знобило особенно сильно. И знобило, и опять очень сильно тянул низ живота. Да будь оно всё трижды неладно, все эти женские заморочки и всякая ерунда! Холодно… Очень холодно…
Она знала: главное – заснуть, постель согреется сама, и потом, когда проснёшься ночью в туалет, можно будет надеть и ночную пижаму, тогда не будет холодно. Одной страшно, ужасно плохо! Вот приедет Лёша, она вместе с ним залезет под одеяло, прижмётся к нему, а он всегда горячий и гладенький, и тут же станет жарко! Нет, вовсе не в предвкушении «супружеских обязанностей», смысл которых ей так и не открылся. То странное ощущение, которое затмило ей свет солнца тогда, в автобусе, с Владимиром Ивановичем, больше не повторилось ни разу. Это когда выспышкой взрыва рассыпались перед глазами красно-оранжевые кристаллы. Действительно, что это было? Может, мгновенное помутнение рассудка? Точно! Это она тогда потеряла сознание! Короче, в автобусе было душно и температура у неё была! А с Лёсиком так хорошо! Можно ласкаться и целоваться сколько хочешь! Гладить его по личику, нюхать, заплетать в тоненькие маленькие косички его светлые волосы. Когда она, отвлекая его внимание, пытается выдавить ему угорь на лбу, прямо над переносицей, он никогда не даётся и орёт как резанный, что ему больно! Вот зануда! Неужели правда так больно, что нельзя потерпеть?!
Утро выдалось ясное. Ей опять надо на работу с трёх. До трёх она прибрала и без того прибранную квартиру. Адель открыла холодильник. Там лежали яичный порошок целый килограмм в целлофановом пакете, кусок жёлтого сыра, который почему-то назывался «Голландским», хотя навряд ли из Голландии могли возить такую гадость, немного сливочного масла и мясистые, толстые макароны в бумажной коробке. «Как раз такие, – Аделаида обрадовалась, словно встретилась со старым другом, – из которых раньше варили клейстер для афиш и обоев!» Ладно, обои обоями, кстати, а куда они пропали? Да и как-то незаметно! Были, были, и вот теперь нет. Как это я раньше не заметила? Ведь я всё время, пока на остановке жду автобус, разглядываю витрину скобяного магазина, как его называет мама. На витрине теперь лежат просто сваленные в кучу бумажные коробки. Пустые, кажется… Всё это так странно, возможно, хорошего качества товаров и не было, импортных или российских, но местного производства были всегда! Ломающиеся на сгибе обои были, и масляная засохшая краска была, но, правда, никогда не было олифы, чтоб её развести. Что такое эта самая загадочная «олифа», как она выглядит – Адель узнать так и не удалось. Она только знала, что папа постоянно её хотел «достать» и не «доставал», ну а сейчас, наверное, и подавно… Бог с ней, с этой самой олифой, надо же что-то приготовить к приезду Лёшечки! Можно отварить макароны до полуготовности, чтоб не развалились, потом взбить яичный порошок с водой и сделать как бы яичницу с макаронами. Только, если сделать сейчас, до приезда Лёшки это всё станет несъедобным, а если вечером – то вдруг он приедет до того, как она вернётся с работы? А что если отпроситься и вообще не ходить – Джамал Васильевич, наверное, разрешит ей не приходить сегодня на работу, – а поехать в аэропорт? Он на многое закрывает глаза, только вовсе не потому, что её в поликлинику устраивала уборщицей по большому блату тётя Анна, а просто так…
Можно спуститься вниз, дойти до ближайшего магазина и попроситься позвонить. Автомат искать бесполезно, потому что в Городе нет ни одного работающего телефона-автомата. Их повсеместно истребляют в день установки.
Адель пешком спустилась с пятого этажа и пошла в сторону проспекта.
До чего всё-таки замечательно быть замужем! Ну, прямо что-то потрясающее! Когда хочешь – надеваешь туфли и выходишь из дому. Никто с тобой не говорит мерзким голосом из другой комнаты:
– Аделаида! Куда пошла? Когда придёшь? Смотри, не опаздывай, ты знаешь, что будет! Не опаздывай, слышишь?!
– Слышу!
– Причешись!
– Ты же меня не видишь!
– Не гавкнешь – сдохнешь! Я слово – она мне десять! Я слово – она мне десять! Ты заткнёшься когда-нибудь или нет?! И волосы свои мерзкие со лба убери!
И идти уже никуда не хотелось. Но не идти было гораздо хуже! Надо было идти и по дороге приводить себя в хорошее расположение духа.
Да, всё-таки у замужества огромные привилегии. Особенно у замужества с Лёшей, который работает на такси и совершенно к ней не пристаёт ни с проверками, ни с советами. Только иногда его прорывает на менторский тон, ну, да ладно!