Сиртаки давно не танец

С замужеством, оказывается, ничего не меняется. Это очень похоже на закон сохранения вещества, открытый в своё время великим Ломоносовым: «Количество вещества, вступающего в химическую реакцию, неизменно. Если где в одном месте вещества убавится, то в другом непременно присовокупится». Вот и мамы с папой «поубавилось», зато Алексея «присовокупилось». А результат один – никто не «простит», никто не «поймёт», не пожалеет, не защитит, не выручит, не спасёт, не поможет пережить. Не… не… не… везде одни «не»… Замужество, как оказалось, не отменяет никаких законов и не создаёт новых. Всё осталось на своих метах. И наоборот – там, в Городе, казалось, что Лёша совсем не такой как все. Одно только то, что он её провожал, потом по дороге поцеловал, потом этот Новый год на «спасалке» с милицией, а он как порядочный человек на ней женился! Он ведь не бросил её, не сказал, что она – «испорченная и гулящая». Женился при том, что этого никто из его родственников не хотел! У него до сих пор проблемы с братом.

Успокаивало, что Адель намного выше и толще деда. Она даже испугалась – не придавить бы его во время бурных объяснений… Он сел ещё ближе и нежно взял в ладони её руку, всем своим видом демонстрируя, что вообще не собирается её отпускать.

– А сколько тебе лет, пышечка моя? – Сморчок как бы в шутку попытался пощекотать Адельке то место, где обычно бывают рёбра. Он явно воспылал страстными чувствами с первого взгляда и, видимо, надеялся возбудить в ней ответные.

– Чаровница моя! – Взвизгнул он с придыханьем. – Тебя мне послал Бог! Послал и освятил твою дорогу!

«Красиво говорит, зараза! – её стало занимать странное приключение. – У нас ни в Городе, ни в Большом Городе никто так не говорит! Только по телевизору…»

– …не говори мне «нет!» Ведь этим ты убьёшь меня!

«Нифига себе! Это он так легко убивается? День назад он вообще не подозревал о моём существовании».

– …ты не знаешь, что теряешь!

«Вот это самонадеянность! Это что ж тогда он в молодости выделывал, если сейчас Цицерон около него отдыхает?!»

– …мы будем с тобой вместе! Всегда вместе! И в горе и в радости! И на работе и после! И отдыхать поедем…

Он почти уселся к ней на колени. Адель пыталась вылезти из-под него, но и обижать не хотелось, и легко можно было травмировать.

Ему явно мешал съёмный нижний протез. От избытка чувств он гулял по всему рту, то и дело стукаясь об верхние, тоже протезные зубы. Он взахлёб расписывал все прелести совместной работы и быта. Быт, к слову говоря, тоже располагался на работе, ибо дома у него был «другой быт» в лице старушки жены и четырёх внуков, которых им постоянно подсовывали. Когда он раздул ноздри, зажмурив глаза, в экстазе со свистом взвыл: «Кардула му-у-у-у-у!» (сердечко моё!) – Адель не выдержала. Это впечатляло гораздо больше, чем два баллона из-под абрикосового варенья, под завязку наполненные зубами в формалине.

– Эфи! Эфи! – Оглушительно заорала она, задрыгав ногами и показывая пальцем в окно.

Дед отскочил так, как если б ему было не сто лет, а десять. Он пожелтел ещё больше, и Адель страшно испугалась, что на самом деле убила его. Он, плотно прилепив нос к стеклу, стал пристально вглядываться в прохожих на улице.

Аделька, чуть не заржав, проворно встала, поправила кофту на груди.

– Почему «Эфи»?! – доктор в полнейшем недоумении выпятил вперёд тощую нижнюю губку: – Мою супругу зовут Мария!

– Вот и передайте ей пламенный привет от героев-челюскинцев!

Это совсем неопасное приключение её очень развеселило. Не, всё-таки дед очень умело гладил ей ручку… Мда-а-а… И говорить умеет складно… Только при чём здесь разговоры?! Её Лёшечка самый красивый, самый вкусный на свете Пушистик!

От мысли о Лёше ей стало ужасно стыдно и щекотно. «Ой, да и ладно! – решила она. – Просто интересно, и всё! Я ж ничего плохого не делала? И не собираюсь!»

Алексея дома не оказалось. На столе лежала записка: «Я пошёл по делам. Мне надо с одним человеком серьёзно поговорить. Приду поздно». И всё. Ни «здрасте!» тебе, ни «до свиданья»! «Вот трудно было написать: „Целую тебя, моя Крыся!“ – досада неприятной волной захлестнула горло. – Ничего ж не стоит? А дедок, небось, своей Марии с четырьмя внуками до сих пор так пишет!».

Глава 5

В Салониках утро начиналось с солнца. Оно было везде, лезло во все окна, щели и просто лезло в дом жить. Солнце было даже в тени. Солнце отражалось от белых зданий и поэтому появлялось в небе задолго до своего восхода. Всё вокруг было праздничным, каждый прохожий на улице, с удовольствием идущий по своим делам, каждая маленькая лавка, хозяин которой громко распахивал двери, дескать:

– Утро пришло! Я готов вас обслужить!

В лавках «записывались» в большую потрёпанную тетрадь соседи, которые брали в долг.

Весёлые цыгане разъезжали по кривеньким улочкам на маленьком грузовичке, под завязку набитым белыми пластмассовыми стульями. У цыган из окон торчали гортензии и две-три детские головки, немытые, лохматые, и с большими бубликами в белых зубах.

– Тесерис кареклес пенте хилиарес! – цыгане пели в микрофон с такой душой, словно не предлагали за пять тысяч драхм преобрести пять пласмассовых стульев, а как минимум приглашали всех вокруг в увлекательное путешествие. Цыгане водили по улицам медведей, били в бубны, и медведи танцевали.

Как хорошо, что Адель гречанка и приехала в эту горячую страну с голубыми деревянными ставнями и живыми изгородями. А если б она была норвежкой? Ой… там сильно холодно, наверное…

Солнце, запах свежесваренного кофе прямо на улице, привкус моря на губах. Счастье вот оно! Такое простое и такое бесценное!

Но Город не хотел отпускать Аделаиду, держал её в своих крепких объятиях. Адель совсем не хотела, но когда было много свободного времени, в голове мысли сами возвращались в прошлое, например, когда она готовила дома обед, или убирала квартиру. Да и на работе было много свободного времени. Моешь себе пол молча, и мой!

В Городе продолжали происходить очень странные вещи. Как если б кто-то невидимый колдовал. Всё это напоминало, прочитанные в детстве, рассказы про маёвки, про смелых революционеров, про городовых, про «царскую охранку», про полицаев, про подпольные типографии, про выступления «товарищей», про «красные полотна», на которых «пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Казалось, в самом воздухе Города распылили странный аэрозоль, и сам Город стал пахнуть по-другому.

Так и не дозвонившись в поликлинику, чтоб отпроситься с работы, Адель вся грязная пошла домой. Единственное, чего ей сейчас хотелось, это чтоб Лёша был рядом. С заграничными паспортами, без паспортов – это уже роли не играло. Если б ей предложили ещё хоть один день побыть без него, но утрясти все дела и с визами, и с обменом денег и в целом привести в порядок всё, что касалось переезда, она бы ни за что не согласилась! Терпелка сломалась. Адель до судорог, до тошноты хотелось его увидеть. Поговорить с ним, услышать, что всё будет нормально; что это происшествие на улице – чей-то дурацкий розыгрыш; что мамины «тра-ля-ли» у неё вот-вот начнутся; и в целом – всё происходящее на глазах не имеет никакого значения, потому что это было и уже прошло, и тем более они вот-вот уедут навсегда.

А если «тра-ля-лей» не будет?! Вдруг, несмотря ни на что, она в залёте?! Что тогда делать?! Ехать в Грецию беременной и рожать там? Это сперва по ухабам до автобусной остановки, откуда идёт автобус Большой Город-Салоники-Афины? Потом трое суток в тесном автобусе на узком сиденье несчастного красного «Икаруса», где не открываются окна, а вентиляция не работала никогда, где нет туалета, где невозможно ни прилечь, ни привстать? Приехать в чужой город, снять квартиру, а потом? Что будет с учёбой? Как потом с ребёнком поступать в университет? Ведь должен же за ним кто-то смотреть! Надо работать, платить за квартиру, коммунальные услуги… жить надо… Никогда в жизни я не позволю больше маме канифолить мне мозги, тем более, доказывать мне, что она – великий педиатр, а я – дура! Вон, у неё есть папа, Сёма, Аллочка с овчаркой Маркизой. Живут они пока все вместе, пока Сёма квартиру не разменял на неравноценную жилплощадь, пусть она хоть Аллочку клизмит, хоть Маркизу, хоть обеих. А если остаться здесь? Это ещё страшнее! Свет уже давно стали давать только на несколько часов в сутки. Воду только по утрам. И как это будет выглядеть: гора нестиранных пелёнок в углу, укаканный ребёнок?.. А если у меня возникнут осложнения во время беременности, или меня придётся оперировать? Мне дадут общий наркоз, разрежут – и тут отключат электричество?! Я выйду из наркоза, и из живота торчат мои кишки?! Ещё ужасней, если ребёнок родится недоношенным, его поместят в инкубатор, и вот тогда отключат свет! И он будет медленно задыхаться и синеть, синеть… сперва будет беспорядочно дёргать ручками и ножками… потом движения станут медленными… потом прекратятся вообще… И он станет таким, как был тот другой много лет назад, в лесополосе, где его бросила мать, и никто со двора не хотел закапывать. Его не будет – этого ребёнка! Не будет никогда, потому что в Большом Городе люди добиваются любви каких-то заморских «американцев», советуют русскоязычным «убираться восвояси, хотят отмены всего русского, хотят «до основания всё разрушить, а затем»!.. Но ведь они знают, что означают слова «до основания»! Было уже это «до основания»! «До основания» означает до руин, до раздробленных черепов, которые бессмысленно даже везти в больницу, потому что нет ни перевязочных материалов, ни воды, ни электричества! Как та беременная могла пойти среди ночи на ту площадь, где, как говорили на улице, жгли костры, голодали… Хотя, если верить другим, ночью этим голодающим подвозили горячие шашлыки и ещё много разных вещей. Впереди всех и шли и сидели в основном старые девы, отряд «Чёрные колготки», прижимающие к груди и поминутно лобызающие портрет «вождя», претендующего на «престол».