Сияние Каракума (сборник)

У меня не было сил встать, хотя я отчаянно цеплялась за крышку стола. И лицо, наверно, нехорошее было, потому что Володя заторопился:

— Да вы не пугайтесь, тётя Аня!.. Муж ваш приехал! Ничего страшного, правда? Дядя Паша сказал, чтобы я бежал и сообщил вам. Я и побежал. Я теперь совсем не хромаю, самого Дурдышку обгоняю!

От такой новости я, честно говоря, не столько обрадовалась, сколько растерялась, — слишком уж неожиданно всё произошло, без всякого предупреждения, а в неожиданности всегда другая неожиданность скрывается, чаще всего — не слишком приятная. Но что бы я там ни измышляла, оставалось главное: Тархан вернулся! Мой Тархан!

Я метнулась в ясли, схватила Еламанчика — сына в первую очередь показать надо. Нянечку — это была жена Мялика — попросила прихватить с собой Светланку из детсада. И помчалась к дому.

Тархан сидел в окружении родичей и степенных аксакалов. При виде меня он приподнялся было навстречу, но тут же спохватился и сделал вид, что усаживается поудобнее. Мне бросились в глаза костыли, прислонённые к стене за его спиной, я увидела подвёрнутую левую штанину — и вспомнила запах его последнего письма: пахло йодоформом, это я только сейчас поняла.

Я подала Тархану сына. Еламапчик охотно пошёл к нему на руки. Кто-то произнёс:

— Чтоб не сглазить, большой джигит вырос.

Это были первые слова, прозвучавшие в комнате после моего прихода. Они восстановили нить прерванной беседы, и она потекла по-восточному неторопливо, уважительно, обстоятельно, когда каждая фраза отделяется от другой паузой, сдабривается двумя-тремя глотками чая.

Я туркменка, воспитывалась в туркменской семье, жила и работала среди колхозников-туркмеи, но бог свидетель, как я ненавидела порой эти обветшалые, трухлые, как источенные термитами, обычаи, не несущие зачастую ни малейшего смысла, кроме освящённой веками традиции. Сейчас они отнимали у меня право жены, право счастливой женщины, радующейся чудесному возвращению любимого мужа. Они отводили мне одно из самых последних мест в этой встрече! И я сидела у порога несчастная и обездоленная, глотала слёзы, а они сочились и сочились, как чай из треснувшей пиалы. В дверь просунулась Светланкина мордашка, но мне некому было её показывать, и она, словно поняв обстановку, исчезла. Маленькие, они иной раз понятливее нас, взрослых.

К вечеру гостей стало меньше. Они разместились в кибитке стариков. А я, накормив Еламанчика и поручив его заботам Светы, стала прибирать посуду. Дочка вела себя тихо, неприметно, как мышонок, вся она была безмолвным вопросительным знаком, но ответа у меня пока ещё не было.

Вошёл Тархан. Лицо его раскраснелось от выпитого вина, мутные и злые глаза косили, чего я прежде никогда не замечала. Да ведь я и не видела его таким прежде — он был постоянно весел и к водке не прикасался.

Он добрался до сундучка, сел, сложив костыли на коленях.

— Благополучно ли вернулся, Тархан? — произнесла я положенную фразу, страстно ненавидя её в душе.

— Гм… вернулся! — буркнул он.

У меня не было сил задавать традиционных вопросов и я спросила прямо:

— Что с тобой случилось? Три часа назад ты был одним, сейчас стал совсем иным, смотришь на меня, как на своего личного врага, как… на фашиста! Чем я провинилась перед тобой, что ты ни единого человеческого слова для встречи найти не можешь? Оговорили меня, да?

— А ты надеялась молчком в кустах отсидеться? — ощерился он. — Или, может, надеялась, что я вообще не вернусь?

Если бы ты знал, как я мучилась… — начала я.

Он не дал мне договорить.

— От мучений из дому сбежала, да? Счастье своё упустить побоялась, да?

^– — Выгнали меня, пойми ты! Как собаку выгнали, ночью!

— Не ври, всё знаю! Сама потаскушкой стала и Айджемал потащила за собой? У, подлая! — Он скрипнул зубами. Светланка проворно юркнула за сложенные в углу комнаты одеяла. — Опозорила дом наш… родителей опозорила… Я им не сказал, язык не повернулся сказать… Но ведь я-то знаю, что и пальцем к Айджемал не прикасался! Эх, Аня, Аня, змеиный твой язык… Слово давала, клятвой клялась… Где оно, слово твоё? Почему не нашла пути к сердцам немощных стариков, а путь к грязи — нашла? Знать бы прежде, что сегодня узнал… э-эх!

— Ничего ты не знаешь! — в сердцах бросила я. — Болтовню слушаешь, сплетни всякие… А я-то, дура, ждала тебя, думала: сыну обрадуется, думала: дочку приласкает…

— Не знаю, чьи они, эти сын и дочка, — хлестнул он меня злой фразой.

И я как-то сразу успокоилась. Может, просто занемела, как рука, которая долго в неудобном положении находилась.

— Это твоё последнее слово? — спросила я.

— Последнее! — отрезал он. — Беги своему Тойли-Майли жалуйся, он — посочувствует, он — утешит… хе!

— Дурак ты, — сказала я, — болтаешь, как сварливая баба с испугу.

Он угрожающе приподнялся с сундучка.

— Что-о?.. А ну повтори!

— Иди проспись, — посоветовала я, — а то залил глаза и куражишься. Потолкуем на трезвую голову, когда мозги от сплетен проветришь.

— Так, значит?!.

Я не ожидала, что у него хватит наглости ударить меня. Но он ударил. Со всего маху. Еле на ногах устояла, а в голове звон пошёл и посуда из рук на пол посыпалась.

— Ма-а-ама! — пронзительно закричала Светланка.

Да, в семи снах не видела я такой встречи, как эта.

Всего ждала, самого страшного и непоправимого, не ждала лишь, что вместо мужа предстанет в его облике чужой и дурной человек. Даже обиды в душе не было. Пустота была — гулкая и тёмная, как в кяризе [13] .

Я быстро собрала Еламанчика и позвала девочку:

— Идём отсюда.

Светланка взяла меня за руку.

— Мама, почему дядя ударил тебя? — спросила она. — Он плохой дядя?

Я ничего не ответила. Неизвестно почему, но, раздумывая над случившимся, я пришла к выводу, что нам с Тарханом не жить и мне надо немедленно уезжать отсюда. В Ашхабад, к тёте Доре. Друзей у меня много, и в обиду они не дадут. И всё же никакие друзья, никакие подпорки не смогут мне помочь сейчас. Та душевная рана, которую так просто, походя нанёс, мне Тархан, слишком болезненна, чтобы с ходу излечить её добрыми словами, участием посторонних людей. Со временем, конечно, растает в моей памяти слепой со зрячими глазами Тархан, сам вливший яд в свою пищу, растают мрачные старики Тувак-эдже, и Кандым-ага, — и сердце моё перестанет метаться и тосковать…

13

Кяриз — подземная галерея, точнее — система галерей и колодцев, через которые выводятся на поверхность грунтовые воды.

Кейик-эдже подметала возле своего дома.

— Добрый вечер, — поздоровалась я.

Она приостановилась, пытаясь разглядеть меня в густеющих сумерках.

— Уезжаю от вас, Кейик-эдже.

— Поезжай, поезжай, дочка, — одобрила она; лица её я не видела, но знала, что на нём — неизменная улыбка. — Поезжайте с богом. Слыхала о твоей радости, дождалась ты своей доли. В райцентре будете работать или в городе? Он ведь у тебя заслуженный воин, с медалью, говорят, вернулся.

— Одна я уезжаю, Кейик-эдже. В Ашхабад.

У неё из рук выпал веник.

— Ну-ка, молодая, заходи в дом! — тоном, не допускающим пререканий, велела она. — Отец! Ай, отец!

— Мне собираться надо… чемодан… — попыталась заупрямиться я. Никакого желания не было в рапу пальцы совать.

Кейик-эдже довольно чувствительно подтолкнула меня в спину.

— Ссора мужа с женой — дождь весенний! От него трава в рост идёт и тюльпаны зацветают! Иди, иди… всё равно не отпущу, пока всё как на духу не выложишь. А потом решим. Верно говорю, отец?